Бродящие силы. Часть II. Поветрие

"Напрасно, - говорит, - имела полное основание ожидать. Сама же ты оставила Куницына, потому что он надоел тебе. Теперь я тебя оставляю, потому что ты мне надоела".

И это мне в лицо, а?

"Я тебе, - говорю, - надоела? Я тебе надоела?"

Скрежеща зубами, вне себя, схватила я ближний стул и с треском уронила его; потом толкнула столик, на котором стоял мой рабочий ящик и тарелка с фруктами. Столик грохнулся об пол, ножка одна отскочила в сторону, тарелка разлетелась вдребезги, яблоки, сливы и все содержимое ящика рассыпалось и покатилось во все концы комнаты.

"Вот же тебе, вот! Так я тебе надоела?"

Когда мое сердце улеглось, я серьезно призадумалась, куда теперь приютиться. Назад к Сержу? Ни за что в мире! К дяде? Он меня знать не хочет. Куда же? А! К Стрешину. Тот меня хоть истинно любит.

Вечером того же дня я всходила по лестнице дома, где жил, как сказал мне Диоскуров, его приятель. Чем выше я поднималась, тем более сжималось в тяжелом предчувствии мое сердце, тем медленнее становились мои шаги. "А что, если он не захочет?" Я ухватилась за перила и глубоко вздохнула. "Да нет же, он обрадуется, как дурак!" И, переведя дух, я продолжала путь бегом. Уже смерклось; я прищурилась на нумерок над дверью: "Так! 40-й." С силою дернула я звонок. Полуминута, которую заставили прождать меня, показалась мне вечностью. Вот звякнул крючок, и выглянул, со свечою в руках, в халате нараспашку, сам Стрешин.

"Мадам Куницын! - растерялся он и запахнулся. - Денщика, - говорит, - я услал в лавочку за Жуковым..."

"Не до Жукова! - говорю. - Позвольте войти".

Сбросив ему на руки бурнус, я вошла в комнаты. Ах, Наденька! Что за подлый народ эти мужчины! Когда я стала излагать ему причины моего приезда, он пожал с усмешкой плечами.

"Гм, - говорит, - жаль, очень жаль. Но сами, говорит, посудите: вкус у меня изощрен, требует разнообразия; а тут пойдут ребята, как грибы после дождя; и не развяжешься, тяни одну лямку. К тому же, говорит, мне и не по средствам. Другое дело, если б вы когда удостоили меня в качестве доброй знакомой..."

И это слушай собственными ушами! Не помню уж, как я выбралась от этого любезника. В ожидании перемены к лучшему я поселилась в отеле N. и повела жизнь самую скромную: ни души знакомой, и одно развлечение - театры. Но и на эту мелочь не хватало моих ограниченных средств. Пришлось обратиться к жидовке, к которой и перешли один за одним все мои наряды, сережки, браслеты. А тут бессовестный хозяин гостиницы представил счет, да такой длинный, что я и говорить с ним не стала.

"А! - говорю. - Так вы так! Хорошо-с! Не останусь же я у вас. Гостиниц в Петербурге еще, слава Богу, довольно! Другие меня лучше вашего оценят.

"О, - говорит, - сударыня, я вас вполне оценил (мерзавец, еще каламбуры отпускает), но вы, - говорит, - ошибаетесь, если думаете, что я вас так и отпущу. Не угодно ли вам будет выбрать одно из двух: или немедленно же уплатить мне всю сумму до копейки, или переселиться на вольную квартиру в дом г-на Тарасова в первой роте Измайловского полка. За кормовыми, - говорит, - мы не постоим". Что ты скажешь на это?

Чтобы возможно скорее отделаться от него, я в тот же час спустила последний браслет мой, бриллиантовый, тот самый, помнишь, что Серж подарил мне в день свадьбы? Сердце, просто, обливалось кровью, но другого конца не оставалось. Жидовка, действительно, дала мне за него порядочную сумму, которой бы совершенно достало, чтобы покрыть хозяйский счет; но - как на зло, на другой же день были объявлены в театре "Nos intimes[Наши интимные (фр.)]". А это моя любимая пьеса. Не утерпела я и послала за ложей. Тут вдруг вспомнилось мне, что у меня не остается уже ни одного платья, которого не видали в театре. Ужасное положение! Что делать? Не пропадать же даром билету! На все махнув рукой, я отправилась к модистке. И надо отдать ей честь: смастерила она мне наряд, которому подобного не было в целом бельэтаже: весь из белого, тяжелейшего бархата, с трехаршинным шлейфом, воланы с брюссельскими кружевами и сверху донизу все в золотых звездочках! Прелесть! Так жалко, право, что ты не могла видеть. Но зато как меня и лорнировали!

Ах! На следующее утро ожидало меня горькое разочарование: хозяин пристал с ножом к горлу.

"Я, - говорит, - послал уже за квартальным; если вы до вечера не представите мне долга в том или другом виде, то ночь проведете за тарасовской решеткой". Я не на шутку струсила.

"Да в каком же, - говорю, - виде? Денег, вы знаете, у меня нет. Возьмите уж, так и быть, платье: оно совершенно новое, раз только надевано и стоило мне вдвое более вашего счета. Только отстаньте!" Он приторно-сладко улыбнулся.

"Что мне, - говорит, - в ваших тряпках; они не пойдут и за полцены. Есть у вас другой капитал - красота ваша".

Я поняла его, но он такой противный: старик-стариком, курносый, да еще табак нюхает... Я ни за что не могла решиться! Обнадежив и выпроводив его деликатно за дверь, я тайком, задним ходом, тотчас же покатила к тебе. Не придумаешь ли ты чего, Наденька? Спаси меня, выручи как-нибудь!"

И придумала студентка одно средство...

XVI

В обратный пускается путь.

М. Лермонтов

Но, увы! нет дорог

К невозвратному!

А. Кольцов

В уютном кабинете, с гаванскою сигарой в зубах, с чашкою мокко перед собою, покоился старый знакомец наш Серж Куницын, после сытного обеда, в мягком вольтеровском кресле и просматривал, самодовольно зевая, маленькое письмецо на розовой, надушенной бумаге, - когда поднялась портьера и в комнату заглянул лакей. Видя, что барин занят делом, он сделал на цыпочках шаг вперед и скромно кашлянул.

- Что там еще? Вечно помешают! - не оглядываясь, с неудовольствием заметил наш комильфо.

- Барыня приехали-с.

Куницын повернул к слуге вполоборота голову и строго снял с него мерку.

- Какая барыня?

- Да Саломонида Алексевна-с.

- Что ты сочиняешь?

- Так точно-с. Нешто я их не знаю?

- А! Ну, так меня нет дома. Слышишь?

Тот молча поклонился и отступил назад, чтобы исполнить барское приказание, когда с силою был отброшен в сторону молодою дамой, которая вихрем влетела в комнату и повисла на шее барина.

- Serge, mon Serge!

Не приготовленный к такому внезапному нападению, Куницын стряхнул ее с себя, как навязчивую шавку, и с сердцем отодвинулся в кресле:

- Que cela veut dire, madame [Что это означает, что мадам (фр.)]?

Потом, приметив, что лакей, любопытствуя, вероятно, узнать окончание интересной встречи, остановился под портьерой, притопнул на него:

- А ты что глазеешь, болван? Пошел к черту!

- Слушаюсь, - отвечал тот, торопясь исчезнуть.

- De grace, madame, - начал Куницын, - вы, сколько помнится, обещались навсегда освободить меня от вашей милой персоны?

Как провинившийся школьник, переминалась она перед ним с опущенными глазками, с разгоревшимися щечками.

- Обещалась... Mais j'ai changee d'idee [Но я полностью изменила свое мнение (фр.)]. Я рассудила, что не годится покидать мужа, покидать сына... Я воротилась.

- Вижу, вижу-с, что воротились. Да поздно спохватились, сударыня. Вы вообразили, что можно так вот, здорово живешь, убежать от мужа, ведаться Бог весть с кем, да потом, не находя себе более у других пристанища, вернуться опять к законному супругу? Да чем я, позвольте узнать, хуже других? С чего вы взяли, что я должен довольствоваться тем, чем гнушаются другие?

- Вы, Серж, говорите все о каких-то других, а между тем был ведь всего один другой - Диоскуров.

- Да кто вас знает!

- Клянусь вам Богом.

И в кратких словах, прикладывая поминутно платок к глазам, она передала мужу повесть своей бивачной жизни. Наш денди почти совершенно успокоился. С видом зрителя в комедии слушал он жену, откинувшись на спинку кресла и вставив в глаз болтавшееся у него в петле, на эластическом шнурке, стеклышко.