Тайна царствия

У меня словно что-то случилось со зрением. Вместо того чтобы разглядывать шикарные прилавки, фарисеев в плащах с огромными фалдами, товары восточных торговцев и красивых женщин с наполненными доверху кувшинами, я направлял свой взор лишь на бедняков, калек и нищих. Однако прогулка по городу вскоре меня утомила, и выйдя к воротам, я опять оказался у места казни. Быстро пройдя мимо, я направился к саду, где была высечена гробница. Меня поразила красота деревьев и цветов, на которые утром я не обратил никакого внимания. Было время послеобеденного отдыха, однако мне совершенно не хотелось спать. Мои стопы привели меня к склепу, и я опять вошел внутрь; окинув все беглым взглядом, я увидел, что плащаница исчезла, воздух по-прежнему был наполнен запахом ароматизированных веществ.

Выйдя, я ощутил усталость, какую мне еще не доводилось испытывать. Это было легко объяснить; я очень мало спал в последние две ночи, а проведенные здесь дни показались мне самыми длинными в моей жизни. С трудом передвигаясь от усталости, я опустился на траву в тени мирты и, укрывшись плащом, погрузился в глубокий сон.

Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к закату. Был пятый час. Вокруг щебетали птицы, меня окутала прохлада предвечернего времени, воздух которого был пропитан приятным запахом резеды. Усталость и отчаяние прошли, и я не испытывал ни малейшего желания мучить себя ненужными мыслями. На столь вдохновенной ноте мир словно помолодел, я ощутил, что дыхание осушительного ветра пустыни смягчилось и воздух заметно посвежел; возможно, этот ветер улегся еще утром, но я не обратил на это внимание.

Головная боль исчезла, а глаза больше не жгла бессонница, я не испытывал ни голода, ни жажды; все мое существо было охвачено прекрасным ощущением того, что я дышу, живу и существую, как любой другой человек.

Именно в эту минуту я заметил садовника. Он приподнимал ветви фруктовых деревьев и ощупывал еще несозревшие плоды. На нем был скромный плащ с небольшими фалдами, какие носили ничем не приметные люди, а голова была защищена от солнца. Опасаясь, что я мог вызвать его недовольство тем, что отдыхал в саду без его разрешения, и принимая во внимание то, что обычаи этой страны были непросты и я их не знал, я сразу же поднялся и, подойдя к нему, вежливо его поприветствовал.

– У тебя превосходный сад, надеюсь, я тебе не помешал тем, что пришел сюда без разрешения, – сказал я ему и почувствовал себя в ту же минуту другом всех людей на свете.

Он обернулся комне и улыбнулся с такой открытой сердечностью, с какой еще ни разу не улыбался ни один иудей, повстречав римлянина с бритым лицом. Его слова удивили меня еще больше.

– В моем саду для тебя всегда есть место – сказал он ласковым, почти застенчивым голосом – Я знаю тебя.

Я подумал, что он, возможно, плохо видит, и поэтому обознался.

– Разве ты не заметил, что я вовсе не иудей? – с удивлением спросил я – Откуда ты можешь меня знать?

– Я знаю всех своих, и все свои знают меня – заявил он таинственным голосом, присущим людям его расы.

Затем движением руки он пригласил меня следовать за ним, и предполагая, что он желает мне что-то показать или сделать подарок в знак гостеприимства, я принял его приглашение. Он шел впереди, и я заметил, что при этом он слегка хромал, хотя его возраст был еще далек до преклонного; когда он приподнял одну. ветку на изгибе дорожки, в глаза мне бросилась незажившая еще рана на его руке. Я остановился, словно пораженный громом, и мои онемевшие конечности отказывались мне повиноваться, а садовник, бросив на меня полный понимания взгляд, продолжил свой путь, пока не скрылся за одной из скал.

Как только мои ноги вновь стали подчиняться мне, я бросился с криком за ним вдогонку, однако обойдя вокруг скалы, понял, что он исчез. Тропинка извивалась дальше, но на ней не было ни одного человеческого следа, и я не обнаружил ни единого места, где он мог бы спрятаться за столь короткое время.

Мои колени дрожали, и в полном недоумении я присел прямо посреди тропинки. Я написал все так, как это происходило на самом деле, и вынужден самым честным образом признаться, что на какую-то секунду увидел в этом садовнике воскресшего царя иудеев – Иисуса.

Рана на его руке была в том самом месте, куда палачи обычно вгоняют гвозди, чтобы кости распятого удержали его тело, когда оно от боли напрягается на кресте. Кроме того, он утверждал, что знает меня, а где еще он мог меня видеть, если не с высоты своего креста?

Однако, когда нервное напряжение схлынуло и земля в моих глазах приняла свой обычный серый цвет, я вновь обрел способность к здравомыслию. Мне любезно улыбнулся какой-то крестьянин, и вот я сижу здесь, в пыли, посреди тропинки. Как я могло этого дойти? Разве иудеи не могут быть такими же гостеприимными, как и все остальные? Кроме того, разве так уж трудно садовнику поранить руку во время работы? Должно быть, я неверно воспринял его жест, и не желая моего преследования, он укрылся в хорошо известном ему одному месте.

А если он на самом деле был иудейским царем, то почему он явился именно мне? Если даже допустить, что на это у него могли быть собственные причины, то почему он тогда не объяснил мне своих намерений и того, что он ждал от меня? Таким образом, это явление было полностью лишено смысла.

Мне также пришло на ум, что все это могло мне попросту присниться, однако, когда я поднялся и отправился обратно, то обнаружил на своем пути мирту, под которой отдыхал. Нет! Значит это мне не приснилось! Я опять прилег на траву. Мой разум и весь образ мыслей, к которому меня приучили еще с детства, восставали против этого безосновательного видения. Конечно же, стоило признать, что мне очень хотелось встретить воскресшего из мертвых, однако я осознавал неосуществимость моего желания и не стал бы себе внушать, что видел Иисуса в обличье садовника.

С этого момента мои мысли как бы направились по двум параллельным руслам, и меня охватило внушавшее ужас ощущение, будто я раздваиваюсь: одна моя часть желает верить виденному, а вторая насмехается над этой доверчивостью. Насмешник во мне говорил, что я уже не так молод и не так крепок, как прежде; беспорядочная жизнь, которую я вел этой зимой в Александрии, проводя целые ночи за вином и в обществе фривольных компаний либо за чтением туманных предсказаний, лишила меня возможности здраво рассуждать. Помимо этого путь, проделанный от Яффы, и случайные впечатления и переживания стали той последней каплей, которая переполняет чашу: мне не следовало больше доверять своим чувствам и еще меньше своим способностям к мышлению.

Понтий Пилат был старше меня, а значит – более уравновешен и полон жизненного опыта, из чего следовало, что если бы во мне теплилась хоть искорка благоразумия, мне следовало бы прислушаться к его совету: отдохнуть и развлечься, осматривая достопримечательности святого города, чтобы обо всем забыть.

Я подумал о демонах, которые, по народному поверью, вселяются в ослабленных людей и овладевают их телом. А я уснул недалеко от захоронений и тем самым подверг себя этой опасности. Однако мне никак не удавалось определить, какое из моих двух «я» было этим демоном: то, что пыталось мне внушить, будто в лице садовника я видел восставшего из мертвых иудейского царя, или то, что над всем насмехалось?

Как только эта мысль пришла мне в голову, сидевший внутри меня насмешник словно сорвался с цепи: «Ты дошел уже до того, что даже веришь в демонов сынов Израиля! Ты же присутствовал в Александрии при экспериментах врачей, разрезавших человеческие тела, и даже видел, как некоторые из них расчленяли трупы приговоренных к смерти, чтобы найти внутри душу, и прекрасно знаешь, что им ни разу ничего подобного не удалось. А теперь ты внушил себе, что какой-то человек мог воскреснуть из мертвых, хотя собственными глазами видел его смерть на кресте и присутствовал при том, как легионер проткнул пикой его сердце! Это невозможно, а то, что невозможно, не может быть правдой!»