Стреляй, я уже мертв (ЛП)

— Позвоните ему, когда приедете в Амман, а еще лучше, если вы встретитесь в какой-нибудь гостинице. Будет не слишком удобно, если еврей заявится к нему домой, в лагерь для беженцев.

Вот это уже по-настоящему вывело меня из себя. Насколько я знал, Вади живет напротив крепости, неподалеку от королевского дворца. Еще покойный король Хусейн построил там для беженцев вполне приличные дома. Так что я был уверен, что Вади живет пусть и скромно, но достойно, а монах лишь пытается внушить мне чувство вины, чтобы заставить плясать под свою дудку; именно это и злило меня больше всего.

И вновь Паула приняла решение. Она была уже тяжело больна, ее заживо пожирал рак, и врачи говорили, что жить ей осталось всего несколько месяцев.

— Ты должен поехать, — сказала она. — Мне очень хочется знать, чем закончится вся эта история, прежде чем я умру.

— Какая история? — растерялся я. — Не понимаю... Не могу представить, что Вади может быть от меня нужно...

— Изекииль, настоящая родина человека — это земля, где прошло его детство, а Вади и его семья — часть твоего детства и твоей родины. Да, жизнь развела вас по разным берегам; оба вы верны своему делу, и он знает это так же, как и ты. Но даже то, что вы сражались по разные стороны баррикад, еще не причина считать его своим врагом. Вы связаны неразрывными узами, и разорвать вы их не сможете, как бы ни старались.

— Я не могу уехать и бросить тебя одну в такую минуту, только лишь потому, что Вади вдруг захотелось меня увидеть.

— Если ты боишься, что со мной что-то случится в твое отсутствие, то я тебе обещаю, все будет в порядке, — ответила Паула, смеясь, как смеялась всегда, когда говорила о важном. — Будь уверен, я не умру, пока не узнаю, как прошла твоя встреча с Вади.

Наш сын Аарон не решился спорить с матерью, но мне он от души высказал свое недовольство по поводу моей поездки в Иорданию.

— Так значит, ты уезжаешь, оставив маму в больнице? А если с тобой там что-нибудь случится?

— Уверяю тебя, ничего со мной не случится. В конце концов, многие израильтяне ездят в Петру на экскурсию, так почему я не могу поехать?

И тогда Аарон сказал нечто такое, что причинило мне настоящую боль.

— Ты считаешь, арабам можно доверять? Или ты забыл Юваля и Гедеона?

Вот тут он ошибался. Именно потому, что я не мог забыть о своих погибших сыновьях, я решил, что должен поехать. Моя внучка Ханна заказала мне номер в отеле «Интерконтиненталь».

— Это самый безопасный отель, там останавливаются все дипломаты, — заверила она меня.

Но этим она не ограничилась. Она решила сопровождать меня в Иорданию, прекрасно зная, что ее отец, мой сын Аарон, этого не одобрит.

— Дедушка уже совсем старенький, нужно, чтобы кто-то за ним ухаживал, — сказала она. — Поэтому я еду с ним.

Я с нетерпением ждал Вади в вестибюле отеля «Интерконтиненталь». Вади заверил меня, что прибудет к пяти часам, а было уже десять минут шестого. Я еще не видел его, когда вдруг ощутил его присутствие — сам не знаю, каким образом. Внезапно я увидел старика, стоявщего около охранников, он показывал им содержимое своих карманов. Сигары, зажигалка и четки. Наши взгляды встретились, и я бросился ему навстречу. Когда мы приблизились друг к другу на расстояние ладони, то все еще сомневались, как надлежит себя вести. Я протянул ему руку, и он пожал ее; но затем мы обнялись так крепко, что из глаз брызнули слезы.

Мы устроились в укромном уголке и говорили и говорили, многие часы. Рассказывали друг другу о своей жизни, оплакивали потерю сыновей, вспоминали детство.

— Спасибо, что ты пытался найти Элоису и нашел мою дочь, — сказал он.

— Знаешь что? Я никак не могу понять, как ты влюбился в другую женщину после Анисы... И как Аниса тебя простила?

— Она понимала, что все равно не сможет меня удержать, — ответил Вади. — Я полюбил Элоису с первого взгляда, и понял, что она тоже. Ради нашей любви я готов был снести любые преграды, хотя, не скрою, я очень страдал, зная, что причиняю боль Анисе. Я не стал ее обманывать, признался ей во всем и предоставил самой принимать решение. Она предпочла остаться со мной, но я не мог обещать, что останусь с ней навсегда. Я хотел, чтобы Элоиса была счастлива, и хотя она готова была смириться и принять все как есть, меня это не устраивало. Я бы предпочел, чтобы Аниса подала на развод, но она не хотела, а мне не хватало мужества уйти от нее. У нас было четверо детей, и троих из них мы потеряли. Да, трое наших сыновей стали бойцами, и двое из них погибли на войне с Израилем, а третий — в одной из стычек с иорданскими войсками, к величайшему моему горю, ты ведь знаешь, что наша семья всегда была предана хашимитам.

Он говорил об Элоисе с такой страстью, что, казалось, в эти минуты он видит ее перед собой. А еще он рассказал, что все-таки смог кое-что узнать о своей дочери.

— Не было ни единого дня, чтобы я не вспоминал о дочке Элоисы, но я считаю, что ее дед и бабушка правы. Я действительно мало что могу ей предложить и вряд ли имею право вторгаться в ее жизнь.

После моей поездки в Мадрид, когда я передал добытые сведения брату Августину, Вади попытался разузнать, как протекает жизнь этой девочки, Марии де лос Анхелес де тодос Сантос, как ее нарекли при крещении.

Его отец, дядья, кузены и трое сыновей погибли, сражаясь против Израиля. Я же потерял в этой войне мать, кузину Ясмин, Михаила, двух сыновей... Но мы вспоминали о погибших близких не с упреком, а с осознанием того, как важен для них мир между нами.

Раздел Палестины на два государства действительно был единственным возможным решением; теперь мы оба это понимали. Но при этом Вади сказал мне и другое:

— Поистине трагическая ирония судьбы: нам приходится унижаться перед ворами, чтобы всего лишь получить надежду когда-нибудь вернуться в собственный дом. Потому что, как ни крути, а вы — именно воры, пробрались ночью, чтобы ворваться в наши дома и выгнать нас на улицу, а теперь еще и кричите на весь мир, что мы должны вести с вами переговоры и принимать все ваши требования, если хотим, чтобы нам выделили уголок на земле, которая и так всегда принадлежала нам. И знаешь, Изекииль, что я тебе скажу? Если вы не пойдете нам навстречу, если не признаете наконец, что Палестина должна возродиться, вы ее потеряете — рано или поздно, но потеряете. А знаешь, почему? Потому что никакое оружие, даже самое мощное, не сможет сломить нашего духа, преодолеть нашей решимости восстановить свою страну, ведь каждый камень, брошенный кем-то из наших детей, делает вас слабее. Среди вас больше нет героев, подобных библейскому Давиду, вы остались в одиночестве, и никакие ваши страдания в далеком прошлом не могут оправдать тех страданий, которые вы причиняете нам сейчас. А самое главное, вы уже потеряли свою душу.

Я молча слушал его упреки. А что я мог сделать? Не спорить же с человеком, который потерял все, что имел, и теперь не может даже поплакать над могилами своих близких: судьба лишила его даже этого. К тому же, слушая его, я невольно чувствовал себя виноватым.

Уже совсем стемнело, когда мы с Вади расстались, примирившись, наконец, с друг другом. Мы не рассчитывали снова увидеться: ведь мы были уже немолоды и не могли знать, что случиться завтра. Но после этой встречи он время от времени мне звонит, а иногда звоню ему я. Наши разговоры обычно бывают недолгими и не слишком содержательными, но это настоящее утешение для нас обоих — услышать голос друга.

Когда я рассказал жене о своей встрече с Вади, мне вдруг стало стыдно, что я, участник четырех войн, постыдно проиграл самое важное на свете сражение: не смог отстоять мир.

Мариан не шевелилась, и Изекииль понял, что она едва сдерживает слезы.

— И на этом кончается ваша история, да? — спросила она.

— Вы же сами прекрасно знаете, что на этом история не закончена, — улыбнулся старик. — Разумеется, нет. Разве вы не хотите узнать, что случилось с дочерью Вади?