Стреляй, я уже мертв (ЛП)

— Значит, вас совершенно не интересует, чем все закончилось?

Мариан беспокойно заерзала. Изекииль заставил ее занервничать.

— Ну что ж, тогда я вам расскажу, что было дальше.

— Думаю, вам будет трудно рассказать мне о том, что произошло с Зиядами, — возразила Мариан.

— Вы ошибаетесь, мне это вовсе не трудно. Точно так же, как Вади Зияд может поведать вам во всех подробностях о том, что в эти годы происходило со мной.

— Не понимаю...

— О, разумеется, не понимаете... Вполне может быть, что вы знаете о Зиядах даже меньше, чем знаю я.

— Вы ошибаетесь, ни Вади Зияд, ни его внуки ничего от меня не скрывали... Поверьте, у них не было для этого никаких причин.

— Я понимаю, что вы устали и хотели бы поскорее закончить. Мне бы тоже этого хотелось. Но все же позвольте рассказать окончание этой истории. Уверен, Вади не будет возражать. С того рокового 1948 года мы оба много страдали, и оба понесли тяжкие утраты: мы потеряли своих детей. А самое грустное — то, что его дети, так же, как и мои, погибли, сражаясь за идеи, в которые свято верили.

— Я уже почти закончила доклад. Полагаю, мне больше нечего добавить. К тому же я устала...

— Не волнуйтесь, у вас будет достаточно времени, чтобы хорошенько обо всем подумать. И думаю, уже сегодня вечером для вас начнется новая жизнь.

— Я вас не понимаю...

— Разумеется, понимаете, только боитесь это признать. Так вот, слушайте дальше...

Я ничего не знал о Вади вплоть до 1972 года. Он не желал ничего обо мне слышать, да и я не искал повода с ним увидеться. Война разлучила нас; мы оказались во враждующих лагерях, и на карту было поставлено много больше, чем жизни нескольких тысяч человек, для которых оказалось чрезвычайно важным обладать этим куском земли.

Израильтяне хорошо понимали, за что борются; знали, что если у них отнимут этот кусок земли, им снова придется вести жизнь вечных скитальцев, вручив свою судьбу в чужие руки. Мы не могли этого допустить. На протяжении веков мы томились в гетто, платили неподъемные налоги тем, кто соизволил принять нас в свои государства, терпели неустанные гонения и клевету и постоянно страдали из-за неправедной ненависти всех тех, кто обвинял нас в том, что мы распяли Иисуса.

На протяжении скольких поколений детям твердили одно и то же: евреи убили Иисуса! Это на долгие века сделало нас преступниками и париями, а мы на протяжении этих веков делали все, чтобы не возбуждать лишнего гнева всех, кто ненавидел нас уже за то, что мы живем на свете. Мы страдали от погромов в России, Польше, Германии и еще во многих и многих местах... Нас изгнали из Испании, Португалии... На свете не было ни одного места, которое мы могли бы считать своим; все, что у нас было, что давало нам силы все эти годы и века — неистребимое чувство, что есть на свете место, откуда мы все родом, где кроются наши корни, и это место — голые холмы Иудеи и Самарии.

«Следующий год мы встретим в Иерусалиме», — повторяли многие и многие поколения евреев на протяжении веков — до тех пор, пока в один прекрасный день несколько сотен мужчин и женщин решили туда вернуться. Мой отец, Самуэль Цукер, был одним из этих людей. Затем Германия развернула самую страшную программу массового уничтожения евреев — Холокост. Шесть миллионов человек погибли в газовых камерах концлагерей. И мы это допустили. Мы позволили загонять нас в концлагеря, как наши предки на протяжении веков терпели гонения и погромы, позволяли сжигать свои дома и убивать детей.

Когда палестинские евреи узнали обо всех ужасах, совершенных нацистами во время Второй мировой войны, им стало ясно, что нам нужен собственный дом и что этот дом ждет на земле предков, и нигде больше. Мы поделились своими соображениями с несколькими влиятельными арабскими семьями — такими, как семья Хашимитов, и они, казалось, были готовы пойти нам навстречу — по крайней мере, в этом вопросе. Вы знаете, в чем арабские лидеры на протяжении десятилетий обвиняют иорданскую королевскую семью? В том, что они сохраняли чувство реальности — и в прошлом, и в настоящем, и старались хоть как-то найти с нами общий язык. Этого им так никогда и не простили, несмотря на то, что они храбро сражались за правое дело. Иорданцы — поистине грозные воины.

Я уже говорил, что с того памятного дня 1949 года, когда Вади и Аниса покинули свой дом, мы ничего не знали друг о друге. Я не знал, что Айша умерла в Аммане, а она не знала о смерти Марины и Игоря.

Сказать по правде, Марина ненадолго пережила Мухаммеда. И мне кажется, что душа ее умерла в тот самый вечер, когда Вади принес в Сад Надежды весть о его гибели.

Через несколько дней у Марины случился сердечный приступ. Тогда она поправилась, но ненадолго, и вскоре ее сердце остановилось навсегда. Как Марина не смогла пережить потерю Мухаммеда, так и Игорь не смог перенести потерю Марины. У него случился инсульт, приковавший его к инвалидной коляске.

Таким образом, я внезапно оказался в нашем некогда общем доме почти один, с инвалидом на руках, утратившим смысл жизни и почти беспомощным. Я, конечно, подумывал о том, чтобы поместить его в какую-нибудь клинику, где за ним будет надлежащий уход. Тем не менее, я этого не сделал, понимая, что ни мой отец, ни мать никогда бы мне этого не простили. Мы с Игорем остались последними из тех, вместе с кем отец построил этот дом — в той, прежней жизни, которой не суждено было вернуться. На протяжении нескончаемо долгого года я ухаживал за Игорем, пока однажды утром не обнаружил его в постели, уснувшим вечным сном.

После похорон Игоря я остался совершенно один. В то время я служил в армии. Начальство стало поручать мне различные миссии в странах противников: быть может, потому, что я владел арабским языком так же свободно, как ивритом. Первой из этих миссий была помощь еврейским общинам в Ираке, Сирии, Иране и Египте, они ужасно страдали, как вы, несомненно, знаете или, во всяком случае, должны знать. После 48 года на них объявили настоящую охоту: изгоняли из собственных домов, отнимали землю и имущество; многие просто погибли; другие, благодаря нашей помощи, начали новую жизнь в изгнании. Главная же трагедия в том, что большинство из них даже не были сионистами; их предки испокон веков жили в Каире, Багдаде, Дамаске, Тегеране.

Больше мне нечего рассказать о себе самом, так что дальше в моем рассказе речь пойдет о Вади Зияде, чья судьба неразрывно переплелась с моей еще в те далекие времена детства, когда он спас мне жизнь.

Я продал Сад Надежды, но попытался сохранить дом и маленький садик Зиядов. К сожалению, мне это не удалось: то и другое конфисковали.

Я думал о Вади всякий раз, когда кто-то из евреев, которым я помог перебраться в Израиль из отдаленных уголков Ирака, рассказывал мне со слезами на глазах, что это такое — знать, что никогда не сможешь вернуться к родному очагу. Они рассказывали мне о своих домах, садах, угодьях, о своих воспоминаниях, а я вспоминал о Вади, понимая, что и он испытывает те же горькие чувства.

Я женился во второй раз. Я не верил, что смогу после Сары снова полюбить, но потом снова встретил Паулу. Та девочка, которую я когда-то обучал ивриту в кибуце, выучилась на юриста и теперь работала аналитиком в министерстве обороны. Признаюсь, я был удивлен, потому что в те времена, когда мы познакомилась, я не отдавал должного ее уму и упорству.

Мы совершенно случайно встретились в Иерусалиме. Я бесцельно бродил по Старому городу, который всегда очень любил, и вдруг увидел ее. Она была одна, и я решился к ней подойти. Я не разговаривал с ней с того самого дня, когда позвонил в кибуц, чтобы сообщить ей о женитьбе на Саре. Я боялся, что она прогонит меня, но она этого не сделала. Потом мы долго сидели в кафе, рассказывая друг другу о своей жизни. С этого дня мы больше не разлучались. Мы поженились через три месяца и с тех пор жили вместе, пока десять лет назад она не умерла от рака. У нас было трое детей. Старший, Юваль, погиб на войне в 1973 году. Второго, Аарона, вы знаете: это он привез вас ко мне. Это единственный из моих детей, кто остался в живых, поскольку третий мой сын, Гедеон, погиб во время теракта. Он проходил военную службу. Его джип подорвался на мине; вместе с ним погибли еще трое солдат. Ему было всего девятнадцать лет.