Мастер

– Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.

– Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.

– Зря надсаживаешься, – брезгливо бросил полковник, – я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.

Яков багрово покраснел.

Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.

Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по-видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:

– Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание – полное основание – подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.

Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.

– О Б-же ты мой, – простонал Яков, – клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина – это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы – но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.

О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.

– Точно отвечайте на мой вопрос, – сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, – вы «хасид» или «мисногид»? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.

– Никто. Ни тот ни другой, – сказал Яков. – Я уже объяснял вот их благородию – я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.

– Этим вы ничего не выгадаете. – Прокурор вдруг разъярился. – Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо – вы обрезанный еврей, так или нет?

– Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.

– Мы через все это уже прошли, Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, – все записано. Прочитайте, Иван Семенович, это сбережет наше время.

– Я должен просить господина следователя меня не перебивать! – вспыхнул Грубешов. – Мне не важно, сбережем ли мы время. Это для меня не существенно. Позвольте мне продолжать без ненужных помех.

Бибиков поднял кувшин, чтоб налить себе воды, но кувшин был пустой.

– Я налью, ваше благородие? – шепнул Иван Семенович.

– Не надо, – сказал Бибиков, – я не хочу пить.

– Кто такие свободомыслящие? – спросил полковник.

– Не теперь, полковник, очень вас прошу, – сказал Грубешов. – Это не политическая партия.

Полковник Бодянский закурил папиросу.

Грубешов обратился к Якову, медленно читая некоторые слова по тетради и выделяя их голосом.

– У вас есть такие евреи – да? – которые называются «цадики»? Когда надо навредить какому-нибудь христианину, или, как вы выражаетесь, «гою», еврей идет к «цадику» и дает ему «пидион», то есть известный гонорар, и «цадик» с помощью магических чар навлекает на этого христианина беду. Это истинный факт? Отвечайте.

– Вы уж меня простите, – сказал Яков, – я не могу понять, чего вы от меня хотите. Какое я имею касательство к подобным вещам?

– Скоро поймете, если еще не поняли, очень даже скоро. – И Грубешов побагровел. – А тем временем ответьте мне честно и прямо, не изрыгая в ответ никому не нужных вопросов. Скажите, что у вас, у евреев, значит «афикомен»? Я требую чистой и голой правды, без всяких ваших финтифлюх.

– Но какое же это все имеет ко мне касательство? – спросил Яков. – Что я знаю про вещи, о которых вы меня спрашиваете? Если вам они непонятны, так же точно они непонятны и мне.

– Я должен еще раз просить вас оставаться в рамках вопроса. Последний раз вынужден терпеливо напомнить вам, что собственные ваши идеи мне решительно неинтересны. Возьмите в соображение, что вы уже попали в весьма серьезную неприятность, и попридержите язык.

– Точно я сказать не могу, – ответил совершенно раздавленный мастер, – но, по-моему, это такая маца, которую едят на Пасху, чтобы защититься от злых духов и злых людей.

– Запишите это все, Иван Семенович. И она обладает магической силой?

– На мой взгляд, это суеверие, ваше благородие.

– Но вы говорите, это то же самое, что и маца?

– В общем, то же самое, по-моему. Я в таких делах не специалист. Если хотите знать правду, меня эти дела не очень интересуют. Пусть кто хочет, придерживается обычая, я ничего не имею против, но лично для меня интересней все новое.

Он глянул на Бибикова, но господин следователь смотрел в окно.

Грубешов запустил пальцы в портфель и вытащил что-то, обернутое в платок. Медленно отогнул все четыре конца и торжествующе показал треугольный обломок мацы.

– Это было найдено в вашем помещении над конюшней в кирпичном заводе. Ну, что вы теперь скажете?

– Что я могу сказать, ваше благородие? Ничего. Это маца. Она не моя.

– Это «мацо шмуро»?

– Я не умею отличить, какая маца.

– Я так понимаю, что «мацо шмуро» едят очень религиозные евреи.

– Наверное.

– И чем же она отличается от обыкновенной мацы?

– Не спрашивайте меня про это, ваше благородие. Я сам не знаю.

– Я буду спрашивать, что мне заблагорассудится. Буду спрашивать, пока у тебя глаза на лоб не полезут. Понятно?

– Да, ваше благородие.

– Вы пекли эту мацу?

– Нет.

– Тогда каким же образом попала она в ваше жилище? Именно там ее обнаружила полиция.

– Ее принес один старик, мне он не знаком. Даю честное слово. Он заблудился ночью на кладбище, я взял его к себе переждать снегопад. Мальчишки ушибли его камнем. Он испугался.

– На кладбище в Лукьяновском – там это произошло?

– Там, где кирпичный завод.

– Он был «цадик»?

– Предположим, даже и так, но какое это ко мне имеет касательство?

– Отвечать с уважением! – Прокурор стукнул ладонью по столу. Маца свалилась на пол. Иван Семенович поспешил ее водворить на место. И всем дал посмотреть – она не разбилась. Бибиков облизал пересохшие губы.

– Отвечайте учтиво, – сказал он.

Совершенно отупевший Яков кивнул.

Снова Грубешов поклонился следователю:

– Примите мою нижайшую благодарность. – Он помолчал, будто хотел что-то добавить, потом передумал. – Этот ваш друг, этот «цадик», – часто он наведывался к вам в конюшню? – спросил он Якова.

– Он только раз и был. Он незнакомый мне человек. Я никогда его больше не видел.

– Потому что вас вскорости арестовали.

На это Якову было нечего возразить.

– Правда ли, что вы укрывали у себя других евреев и с их помощью сбывали ворованное добро?

– Нет.

– Вы постоянно обворовывали своего хозяина, Николая Максимовича Лебедева?

– Б-г мне судья, не утаил ни единой копейки.

– Вы уверены, что не сами пекли эту мацу? При обыске у вас обнаружено полмешка муки.

– Насчет мешка, ваше благородие, так это не та мука. И какой из меня пекарь. Пробовал как-то испечь хлеб, чтоб сберечь копейку-другую, да он у меня не взошел, как камень твердый получился. Зря только муку извел. Печь – это не моя работа. Я в основном плотничаю, крашу – я надеюсь, уцелели мои инструменты, мое единственное достояние на свете, – а вообще я то да се починяю, мацу я не пеку. Что надо, я могу смастерить, исправить, наладить, хотя много ли на этом заработаешь, да и не везло мне всегда с работой. Но только я не преступник, ваше благородие.