Сын атамана

Ударив в землю вновь пожалованной ему булавой, Рева зарычал, заревел подлинно по-львиному:

-- Ах, негодница! Задави тебя козел! Чтоб тебя земля не носила! Закопать ее в землю, панове, -- и вся недолга!

-- Закопать! -- подхватила сиромашня из задних рядов.

У стоявших ближе и видевших беспредельный ужас, отпечатлевшийся на миловидном личике дивчины, не достало духу поддержать бесчеловечное предложение нового кошевого. А тут и сам Самойло Кошка пробудился от своей душевной летаргии.

-- Побойтесь Бога, детки! -- воззвал он к товариству. -- За что вы карать-то хотите несмышленую девоньку? За любовь ее детскую? Да сами-то вы нешто не были тоже раз детьми, не любили ваших родителей? И добралась ли бы она одна, маловозрастная, в Сечь, сами посудите, кабы ей заведомо другие не пособляли, вопреки строгому наказу? Коли кого уж карать, так тех пособников!

-- А ведь правду говорит он! -- согласился Товстопуз, а за ним и прочие сечевые батьки. -- Коли карать, так пособников!

-- А кто пособники-то? -- спросил Рева. -- Кто были твои попутчики, дивчина?

-- Попутчики мои тут, право, не причем... -- пролепетала Груша, не смея поднять глаз на своих попутчиков.

-- Твоего ума-разума нам не нужно! -- оборвал ее новый кошевой. -- Говори толком, как ты сюда попала?

Прерывающимся голосом, но трогательно просто принялась повествовать Груша, как она, узнав о болезни своего батьки, собралась в путь со стариком Якимом.

-- Так подать сюда того Якима! -- рявкнул Рева.

-- Его нет тут, ясновельможный пане: он остался у каменников, под Ненасытцем, -- отвечала девочка и стала было рассказывать далее, но атаман нетерпеливо снова перебил ее:

-- Стой! Сюда-то, в Сечь, кто тебя доставил?

-- Я, -- отвечал, выступая вперед, Курбский.

-- И я! -- подхватил его верный слуга, Данило. -- Господин мой -- не чета иным прочим: он -- благородного корени отрасль, высокородный князь вельможный...

-- Молчать, пока тебя не спросят! -- так же властно прервал поток его речи Рева. -- У нас на Сечи нет князей, все одинаково благородного корени, а вельможны только по выбору товариства.

Затем несколько менее сурово обратился к Курбскому:

-- Коли ты, добродию, сам говоришь, что доставил сию дивчину в Сечь, так чем ты можешь себя в том оправить?

Курбский повторил дословно то же, что сообщил накануне Мандрыке, как игумен Самарской пустыни, отец Серапион, упросил его, Курбского, взять с собой в Сечь сыночка Самойлы Кошки.

-- И твоей милости и посейчас невдомек было, что то не хлопчик, а дивчина?

Напрасно покрякивал Данило и делал таинственные знаки своему господину. Курбский не умел лукавить и заявил без утайки, что у него по пути и то, мол, возникло сумлительство, да все как-то верить не хотелось...

-- И, сумлеваясь, ты все ж таки не убоялся везти ее в Сечь? -- воскликнул Рева и развел руками. -- Дивлюсь твоей смелости, и жаль мне твоей молодой жизни... Ну, да и то сказать: промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.

-- Да князь Михайло Андреевич сам себя топит, хошь и неповиннее младенца! -- вмешался тут Данило. -- Завел он еще вчерась разговор со мной, стал выведывать меня про малого нашего попутчика, а я ему в ответ, что ничегошеньки не знаю.

-- А взаправду-то знал?

-- Да откуда мне знать-то?

-- Хоша хлопца сызмальства на руках качал? -- не без ехидства вставил от себя пан писарь.

Уличенный во лжи, Данило прикусил язык.

-- И лих же ты брехать, окаянный пес! -- загрохотал на него Рева. -- Признавайся уж начистоту, пустых речей не умножай.

С тяжелым вздохом Данило почесал в затылке.

-- Недюж я врать-то. Был грех, что уж говорить! Солучилось оно второпях неопамятно. А все тот треклятый змей-искуситель.

-- Какой змей-искуситель?

-- Да вот сейчас доложу вам, паны братчики, по истине, как есть, необлыжно.

И доложил он необлыжно, как змей-искуситель, то есть дядька Яким, сдавая ему, Даниле, с рук на руки дочку атаманову, взял с него, чертов кум, клятву смертную никому не сказывать, что она -- дивчина, а не хлопец.

-- Не возмог я отказать: пожалел милой девоньки! -- заключил он свой доклад. -- А на поверку дурак вышел.

-- И дурак, и товариству изменник! -- заревел Рева, давая опять волю своему гневу. -- Гей вы, паны-молодцы! Сей казак, прежний товарищ наш, Данило, по прозванью Дударь, зашибаясь хмелем, творил на веку своем немало прочего тому подобного, стыд приносящего; а ныне пренебрег и стародавними заветами запорожскими, заведомо завез к нам дивчину, Сечь родную опозорил. Заслужил он смерть, аль нет:

-- Заслужил! Заслужил! -- заголосила единодушно вся площадь от одного конца до другого.

-- А сей пан вельможный, именующий себя князем Курбским?

-- Тоже заслужил, тоже! Смерть обоим! -- заорала беспардонная сиромашня, для которой двойная казнь была и двойным праздником.

-- Что, небось, примолк? -- с усмешкой отнесся к Даниле довбыш, которому хотелось, видно, раз-то хоть, помимо литавр, подать свой собственный голос.

-- Казак не литавры, -- отозвался Данило. -- Когда его за дело бьют, он молчит.

-- Да литавры мои всяк хвалит!

-- Литавры-то когда и хвалят, и казака хвалят, а про дурацкие палки твои, как про тебя самого, никто и словечка не проронит.

Глава двадцать первая

ГАЙДА НА МОСКВУ!

А что же сама Груша, из-за которой весь сыр-бор загорелся? Затаив дух, с расширенными от страха глазами, стояла она неподвижно, как каменное изваяние, возле старика-отца. Произнесенный теперь над обоими ее покровителями -- молодым и старым -- смертный приговор пробудил ее наконец из оцепенения.

-- Да чем же они оба виноваты, панове? Помилосердствуйте! -- взмолилась она. -- Данило сдержал только свою клятву, а уж князю Михайле Андреевичу и доведаться не от кого было, что я не хлопец.

-- Да не сам ли он сейчас тут признавался, что у него была догадка? -- заметил судья Брызгаленко.

-- Догадка, да, но почему? Потому, что я, видно не умеючи притворялась. Но верного он все же таки ничего не знал про меня. Так он за меня и не ответчик. Вспомните Суд Божий, панове, не погубите душ ваших! А коли беспременно нужно вам кого казнить лютой смертью, так казните меня самое, заройте в землю... Прогневала я, знать, Господа Бога! Да будет надо мной Его святая воля...

Безграничное отчаянье придало голосу девочки такую звучность и силу, что во всей многотысячной толпе не нашлось бы, вероятно, человека, который бы ее не слышал. А каким огненным румянцем пылало невинное личико, какие молнии сверкали из ее пугливых глаз, какая прелесть была в ее покорности неумолимой судьбе! И мольба ее не осталась без действия на черствые души закаленных в бою запорожцев. Вместо насмешек или угроз, кругом послышались возгласы:

-- Ну, вже дивка! Очи-то, очи -- что твои звездочки!

-- Слетыш ведь, а поди-ка, дивка гарная, рассудли-вая, да и сердцем жалостливая!

-- Одно слово -- сестра наша казачка, не теремная затворница!

Курбский поспешил воспользоваться таким благоприятным оборотом в настроении рады, чтобы провести то дело, для которого он прибыл в Сечь. Приподняв на голове свою соболью шапку, он с достоинством поклонился окружающим и заговорил так:

-- Славное товариство запорожское! Не зная за собой прямой вины, о себе тратить слов уже не стану. Но доколе голова у меня еще на плечах, я должен доложить товариству, от кого и зачем я сюда прислан. Кто не слыхал про царя московскою Бориса Годунова? Но не всякому ведомо, каким порядком он воссел на престол царей московских. По кончине царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, остались два сына: Федор и младенец Димитрий. Еще на смертном одре Грозный царь объявил старшего царевича наследником престола. Но как царевич тот был слаб и телом, и духом, то советниками к нему и блюстителями державы было приставлено несколько бояр. Из них-то первую силу забрал шурин царский, Борис Годунов. Но мало было ему править царством; похотелось самому зваться царем. Царь Федор и так ведь тяготился бременем забот царских, да по недужности ему не могло быть и долгого веку. Но откажись он от царского сана, законным царем стал бы меньшой брат его Димитрий. Как же быть с этим? Еще младенцем Димитрий был удален из Москвы в город Углич. И что же? Когда ему пошел восьмой год, он среди бела дня был зарезан! Народ схватил убийц, самих их умертвил. Но, умирая, убийцы назвали того, кто подослал их: правителя царства, Бориса Годунова! Недолго тут пришлось ждать Годунову: царь Федор от недугов своих скончался, а супруга его, царица Ирина, на девятый же день постриглась в монашеский чин. И выбран был на царство якобы волею народною правитель Борис Годунов. Да не на радость себе завладел он престолом!