Сын атамана

Четверть часа спустя, они вместе выходили из дверей.

Во внутреннем коше, как уже упомянуто, находилась, кроме кошевого куреня с пристройками, еще и соборная сечевая церковь. Около колокольни молодой вожатый обратил внимание Курбского на высокий столб с железными кольцами.

-- Знаешь ты, княже, что это за столб?

-- Это -- коновязь, -- отвечал Курбский. Молодик рассмеялся, но тотчас сделался тем серьезнее.

-- Не коней тут привязывают, а воров и убийц.

-- Так это позорный столб!

-- Позорный столб, да... Не дай Бог кому стоять у него! -- понижая голос, продолжал Коваль. -- Привяжут тебя, раба Божьего, прочтут решение при всем товаристве, накормят, напоят: "ешь, пей, не хочу", а там всякий казак подойдет, выпьет тоже чашку горилки, а либо меду, возьмет кий, да как хватит тебя со всего маху: "Вот тебе, вражий сын, чтобы вперед не крал, не убивал!"

"А что, как и Данилу, и Гришука ожидает то же?" -- подумал Курбский, и при одной мысли об этом у него мурашки по спине пробежали.

-- Где у вас тут пушкарня? -- спросил он.

-- А сейчас тут, на сечевой площади.

Они вышли из внутреннего коша на сечевую площадь, которая, особого дня ради, была вся усыпана песком. Курени, числом 38, были расположены на площади широким кругом. Это были огромные избы, совершенно одинакового вида. Позади каждого куреня стояли принадлежавшие к ним скарбницы (амбары для "скарба" казаков), а также небольшие жилья для тех членов куреня, которые прибыли из зимовников только на раду и для которых не оказывалось мест в самом курене. Далее же во все стороны виднелся высокий вал, отовсюду замыкавший Сечь.

-- А вот и пушкарня, -- указал Коваль на стоявшее в ряду куреней каменное здание с решетчатыми окнами.

Курбский направился прямо к пушкарне. У входа на голой земле преудобно расселся вооруженный запорожец, поджав под себя по-турецки ноги и попыхивая люльку. На приветствие Курбского с добрым утром, запорожец оглядел его представительную особу не без некоторого любопытства снизу вверх, потом сверху вниз, но не тронулся с места, не вынул даже изо рта люльки, а кивнул только головой.

-- Ты что же тут, любезный, стережешь, видно? -- продолжал Курбский.

-- Эге, -- был утвердительный ответ.

-- Вечор вот сдали сюда двух моих людей. Мне бы их повидать.

-- Без пана писаря не токмо я, а и сам пушкарь тебя к ним не впустит.

Этого-то и опасался Курбский. Обратиться к самому Мандрыке значило -- возбудить в нем новые подозрения.

-- Кликнуть тебе пушкаря, что ль? -- нехотя предложил запорожец, которому, видимо, очень уж трудно было расстаться со своим насиженным местом.

-- Не нужно, сиди, -- сказал Курбский. -- А что, каково им там.

-- Спроси волка: каково ему на цепи? Данилка и то, как волк, зубами лязгает.

-- А хлопчик?

-- Хлопчик крушит себя, слезами заливается, не ест, не пьет.

-- Но кормить их все же не забыли?

-- Зачем забыть: хлеба и воды нам не жаль. А дойдет дело до киев, так не так еще накормим! На весь век насытим! -- усмехнулся запорожец.

-- Ну, что же, княже, -- спросил Коваль, -- пойдем дальше?

-- Пойдем, -- сказал Курбский, подавляя вздох: волей-неволей ведь приходилось бездействовать!

Из открытых окон куреней доносился к ним оживленный говор обитателей. Проходя мимо, Курбский заглядывал в окна, а молоденький вожатый на словах пояснял то, чего на ходу нельзя было разглядеть.

Так узнал Курбский, что каждый курень состоит из двух равных половин: сеней и жилья. Середину сеней занимала "кабыця" (очаг) длиною до двух сажен. Над кабыцей с потолочной перекладины висели, на железных цепях, громадные "казаны" (котлы) для варки пищи. Хозяйничавшие здесь кухари были из тех же казаков, но звание их почиталось несколько выше звания простого казака, -- отчасти также и потому, что кухарь был в тоже время и куренным казначеем.

В стене между сенями и жильем, для отопления последнего, была устроена большая "груба" (изразцовая печь). Во всю длину жилья тянулся обеденный стол со вкопанными в землю ножками-столбами, окруженный лавками. Над стенами же был настлан накат, приспособленный для спанья ста пятидесяти и более человек. Под накатом было развешено оружие обитателей куреня; а в красном углу теплилась неугасимая лампада.

Тут внимание Курбского было отвлечено шумной перебранкой у ворот в предместье Сечи -- крамный базар. Два запорожца отчаянного вида норовили прорваться в ворота: кучка же здоровенных молодцов из базарных людей, вооруженных дубинками, не пропускала буянов, наделяя их кстати и тумаками.

-- Что у них там? -- заметил Курбский.

-- А сиромашня! -- вполголоса отвечал Коваль. -- Это не дай Бог -- самый бесшабашный народ.

-- Чернь, значит?

-- Вот, вот. Настоящие лыцари никого даром не обижают, разве что во хмелю. А сиромашне нечего терять; ну, и озорничает. Вот послушай-ка, послушай!

-- Ах, вы, лапотники проклятые! -- орали запорожцы. -- Что толкаетесь! Нам только бы погулять, пройтись по базару...

-- Нечего вам там прохаживаться, -- отвечали базарные молодцы. -- Поп в колокол, а вы за ковш.

-- Да вам-то что за дело? Может, и товару какого купим.

-- Вы-то купите? А где у вас гроши? На брюхе шелк, а в брюхе щелк.

-- Что? Что? Ах, вы, лычаки! Пенька-дерюга!

-- А вы -- кармазины!

-- Так вам за честь еще поговорить с нами. Кармазин -- сукно красное, панское; стало, мы те же паны. А вашей братии красный цвет и носить-то заказано.

-- Не жупан красит пана, а пан жупана. Цвета наши те же, что в мире Божием: небо -- синее, мурава -- зеленая, земля -- бурая. Кому еще перед кем гордыба-чить. Проваливайте, панове, подобру-поздорову! Некогда нам с вами хороводиться.

-- Хоть бы ясновельможного пана постыдились, -- прибавил другой молодец указывая на подошедшего Курбского. -- Как расскажет еще вашему куренному атаману... Оба запорожца только, кажется, заметили "ясновельможного пана". Как богатырский рост, так и благородная осанка и богатый наряд Курбского несколько охладили их задор.

-- А начхать нам на куренного!.. -- пробормотал один из них, переглядываясь с товарищем.

-- Ужо, после обеда рассчитаемся! -- пригрозил тот со своей стороны, и, молодецки заломив набекрень свои затасканные бараньи шапки с полинялым красным колпаком, оба повернули обратно к своему куреню.

-- Что, небось, не задалось! -- говорили вслед им базарные молодцы. -- Хуже нет ворога лютого.

-- Но ведь они только в шинок собирались? -- заметил Курбский. -- Хотя перед обедней оно, точно, негоже...

-- А не слышал ты разве, мосьпане, что они грозились после обедни с нами рассчитаться?

-- Ну, это только так к слову.

-- То то, что нет. Они загодя уже, знать, хотели высмотреть на базаре, где что плохо лежит. Совсем как те оглашенные, про которых поп говорит в церкви: "Ходят вокруг подобно льву рыкающему, ищуще кого пожрати". Как только кончится рада, пойдет у них по всей Сечи пир горой. Ну, а сиромашня эта, разгулявшись, того и гляди, на крамный базар нагрянет, почнет шинки разбивать, а там и дома громить, лавки торговые. Вот мы тут пред радой денно нощно и стережем наше добро. Беда с ними, горе одно!

Тут со стороны внутреннего коша донеслись мерные звуки церковного благовеста.

-- Даст Бог, на сей раз пронесет тучу, -- сказал Курбский и, кивнув защитникам крамного базара, вместе со своим вожатым повернул назад, чтобы не пропустить церковной службы.

Глава семнадцатая

НА РАДУ!

Из всех куреней посыпались между тем на площадь сотни и тысячи запорожцев в праздничных нарядах и в полном вооружении, чтобы двинуться дружной толпой во внутренний кош, в сечевую церковь. А тут из кошевого куреня показалась и войсковая старшина со знаками своего звания: впереди кошевой атаман со своей булавой, за ним судья с серебряной печатью, за ним писарь с серебряной чернильницей, а за писарем -- есаул с малой палицей.