Послание из пустыни

И Бен-Юссеф, этот старый разбойник пустыни, который сражался и предавал людей смерти, но после женитьбы уже только растил детей, со вздохом всплеснул руками:

— Не вышло из меня Осии, хоть и взял я за себя блудницу и детей беззаконных. Не стала жизнь моя указанием и предзнаменованием от Господа.

— Но ведь не Он велел тебе брать ее в жены…

— А я было решил, что Он, — отвечал Бен-Юссеф.

Старики явно благоволили друг к другу, поскольку каждый Божий день влачились сюда. Любо-дорого было смотреть на Бен-Юссефа, как он сидит со скрещенными ногами на подстилке и выстригает волоски из носа и ушей.

Умастив власа зеленым елеем, он снова вздохнул:

— Приими нас всех, день субботний.

И Бен-Юссеф поднял кроху сына навстречу солнцу, положил его перед собой навзничь и белой льняной тряпицей обмыл с пят до головы, растирая нежные икры, колени, ягодицы. Он намазал ему спину и плечики чистейшим маслом и произнес: «А теперь дай мне руки».

И когда малыш вытянул ручонки, отец заключил их в свои большие ладони, приговаривая: «Елей для пальчиков — бальзам для носа и для сердца!» А вокруг резвились козы, наскакивая на огромную корову, и тени были еще длинные, хотя солнце торопилось подняться ввысь.

— Пророков я на своем веку повидал множество, — молвил Бен-Юссеф, продолжая умащивать тело сынишки. — Когда-то пустыня ими кишмя кишела. Пророки бывают всякого разбора. Только ничего особенного в них нет.

— Они имеют общение с Господом! — сердито покачал головой Гавриил и плотнее запахнул плащ, как бы отмежевываясь от речей Бен-Юссефа.

— Подумаешь! — фыркнул тот. — Ходят голые и питаются полевою травою, дабы на них снизошло слово Божие. Подождите до вечера, и я вам тоже напророчу с три короба.

— К тому времени ты напьешься допьяна.

Гавриил с отвращением вперил взгляд в песок.

— Вот именно! — подхватили остальные. — Путь к Господу открыт всякому! А пророки издавна лишь путались у нас под ногами. От них не было никакого толку.

— Они хотя бы служили Божьим знамением для вас, разбойников.

— Как же, как же.

Это молоко по утрам замечательно согревало меня. Мария сидела у очага спиной к нам, подкладывая в огонь тростник: иногда напоить надо было скопище народу.

— Слишком много от тебя пустословия, — заметил Гавриил.

— От тебя было бы не меньше, если б тебе было о чем говорить. Но что ты делал всю свою жизнь? Ничего. А из ничего не рождается ни пустых слов, ни золотых.

Мне нравился запах Бен-Юссефа и его детей, до сих пор помню необычный аромат их тел. Этот елей он раздобыл давно, поведал Бен-Юссеф, — в караване, предназначенном для самой царицы Клеопатры. Он рассказывал много подобных небылиц — о благовониях и драгоценностях, о тонких блестящих тканях и мешках золота. Речи же Гавриила никогда не отличались блеском:

— Я хотя бы не делал ничего дурного.

— Но и доброго тоже. Все годы нашего знакомства ты только жаловался на несправедливость мира. Уши вянут от тебя.

— Радуйся, что нашелся человек вроде меня. Кто бы еще столько лет слушал твои враки?

Оставив Гаврииловы слова без внимания, Бен-Юссеф поднял сына с подстилки.

— Вот я и умастил тебя, сокровище ты мое ненаглядное от беглой матери, да пребудет с нею Господь.

Чуть погодя Бен-Юссефу захотелось продолжить перепалку: эти утренние стычки доставляли ему удовольствие.

— Да, я нечестив. Зато я даю Богу повод вмешаться, которому Он наверняка только рад, Гавриил! Ведь что Ему делать с тобой? Утром, когда Он простирает десницу Свою над землей и будит нас, ты уже проснулся и в гордом одиночестве сидишь на постели. «Ай-яй-яй! — вздыхает Спаситель. — Видать, не надеется Гавриил на Меня, коли хочет обойтись собственными силами. Зато этого презренного разбойника Бен-Юссефа вечно не добудишься. Крепок сон его от вина выпитого». Вот и приходится Богу встряхнуть меня, все какая-никакая забота… Мы с Ним досконально изучили друг друга. «Вставай и принимайся за дело, жалкий лентяй!» — повелевает Господь. А я Ему в ответ, тихонечко, чтобы не донеслось до твоего слуха: развяжи путы у Гаврииловых верблюдов, тогда он пошлет меня искать их в пустыне и появятся деньги на вино… и на еду моему сокровищу, да не оставит тебя Господь, малыш. Тебя же, Гавриил, Ему нечем соблазнить и не в чем упрекнуть. Должно быть, Он изнывает от скуки, когда Его лучи проникают в твое убогое жилище.

— Нет для тебя ничего святого, — сказал Гавриил, поднимаясь на ноги.

— Бояться всех и вся не значит почитать святыни. Да не уподобишься ты Гавриилу, о Нарцисс моего семени! Слышишь, малыш? — Он ткнул сына в живот, и тот заулыбался.

День за днем они обменивались по утрам дружескими уколами. День за днем перепалка кончалась тем, что Гавриил вставал и уходил по нужде в чисто поле; скоро он исчезал из виду, растворясь в потоке света, и никто не жалел о его уходе. И все же Гавриил был нашим соседом. Он жил с нами в Назарете, а мы там все бедняки и привыкли помогать друг другу.

— Несчастный, — сказал Бен-Юссеф. — У него даже нет жены.

— У тебя тоже, — отозвался Бен-Шем. — Хотя, может, оно и к лучшему… для нее.

— У меня есть мое сокровище, мой сынишка.

И он зарылся лицом в малыша, а тот принялся лохматить его седую голову.

— Откуда нам знать, что ниспослано Господом, а что нет? Как ты думаешь, Иосиф?

И все обернулись к Иосифу, который сидел на своей подстилке и остужал горячее молоко. Иосиф же, не зная, куда девать взгляд, только ниже склонил голову. Ответа от него так и не последовало.

А все потому, что Иосифу нелегко было говорить при посторонних.

Немногие слова, которым удавалось пробиться из его безмолвия, должны были пройти долгий путь от рук к устам… да еще убедиться, что попадут не куда-нибудь, а на простор. Иосиф жил трудом своих рук. И с окружающими вещами — деревом, стружкой, инструментом — разговаривали прежде всего его пальцы.

Суровым и согбенным шел он по жизни, высказывал лишь наболевшее, откликался на обращения, однако сам заводил беседу редко. Неудивительно, что он едва поднимал голову, если его о чем-то спрашивали, неудивительно, что он чаще всего уходил от прямого ответа, ограничиваясь привычной фразой:

— Да, это уж точно.

Выговаривался Иосиф лишь в пятницу, за вечерней трапезой накануне дня отдохновения, которой и начиналась Суббота. Когда зажигали светильник и ставили угощение — рыбу, хлеб и смоквы, когда Гавриил и Бен-Юссеф и прочие соседи уже возлежали за столом и Иосиф провозглашал неизменное: «Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, даровавший нам святую Субботу…», когда он позволял себе лишний стакан вина и отворялись все запоры и затворы его уст… Так происходило каждую неделю. И слушатели перемигивались друг с другом и, поудобнее устроившись на подушках, давали Иосифу облегчить душу. Речи его были хлебом бедствия, который наши праотцы ели еще в земле Египетской. И звучал в них стыд за то, что сам Иосиф ничего не предпринял, когда сравнивали с землей город Сепфорис.

У всякого из нас есть в памяти пустые покои.

Когда легат Вар сжег Сепфорис, мне было два года, поэтому увидеть перед собой это событие я могу только благодаря рассказу Иосифа. Таких пустых покоев множество, и они обнаруживаются во сне и наяву, в грезах или на прогулке. Они открываются перед тобой, когда ты переступаешь порог дома или когда тебе на руку села бабочка-крапивница. Они возникают, когда ты утоляешь жажду, оборачиваешься на улице или произносишь чье-то имя. Пустое помещение, прохлада, тишина. И ты знаешь, что там таится нечто недоступное взгляду.