Петровские дни

— Ну? Уж это ты прибавила, старушка.

— Зачем… Я бы рада отбавить.

— Всё-таки поменьше ста лет.

— По сущей по правде, сударка, сама не знаю. А люди вот сказывают, умные люди. Считают и сказывают, что сотню годов отжила и вторую начала…

— Да как же они считают, моя милая?

— Как? А вот как! Была я девка-невеста, когда цари-то жили ещё в Москве, а не у моря, на краю света, где нехристь одна селится. Был царь Хфёдор московский царь. Да. А теперича пошли императрицы, потому что императоров боле нету. А почему всё такое — знаю я, родимая моя. Был вон один и всего полгодика процарствовал, и теперь опять императрица. А потому царей-то больше нет, что они Москву нашу матушку бросили, не хотят в ней жить. А вот что… Я с тобой присяду… Ноги у меня чтой-то слабеть стали.

— Садись! Садись! — живо выговорила дама, как бы спохватясь.

— Тебя-то стыд не возьмёт? С бабой да мужичкой сидеть.

— Полно… Садись… Скажи, как тебя зовут.

— Параскевой.

— Прасковьей?

— Нет. Зачем Прасковьей… Параскева я. Параскева Пятница. Муж, когда серчал, завсегда просто Пятницей звал. Ей-Богу. Кричит, бывало: дура ты, Пятница.

— И ты будто царя Феодора помнишь?

— Помню. Видала его, голубчика, будучи в девках ещё.

— Ты царя Петра Алексеевича, верно, помнишь, а не Феодора.

— Зачем? То Пётр. А то Хфёдор. Я не дура какая, сударка моя. Он вот помер, а меня замуж выдали. Бунты тогда на Москве каки были. Страсть! Бунтовали стрельцы и Матвеева боярина, знатного и доброго боярина, умертвили, окаянные… Мимо меня протащили тело его искрошенное.

— Как мимо тебя?

— Да. Я на площади с мужем была… Затесалась с глупых бабьих глаз. И вот, гляди… В тот самый день угораздило мне… Вишь, проруха.

Она нагнулась и показала на щеке большой рубец.

— Стрелец копьём задел… Пьян был, как и все они… Я выть, а он говорит: "Ничего, девка! До свадьбы заживёт!" А муж мой ему: "Кака она девка. Она моя жена!" Ну, стало, вот и не зажило. И дети были, и внуки были, и правнуки есть… А дыра-то всё видна.

И старуха заболтала о правнуках и о своих делах. Дама слушала сначала, но вскоре задумалась под её однообразный говор и незаметно для себя самой понурилась, сидя на скамье.

Старая Параскева, смолкнув, поглядела на неё и снова положила ей руку на голову.

— Эй, касатушка. Опять нос повесила. Эй, скажи, чего невесела?

Дама вздрогнула, пришла в себя, вздохнула и вдруг выговорила:

— Ах, старушка… Есть отчего…

— Горе какое?

— Горе не горе. А заботы… Большие.

— Да что? Говори. Я тебе твоё дело, мне чужое, руками разведу. Недаром сто лет живу…

Дама улыбнулась.

— К своему я делу вот ума не приложу! — вздохнула старуха. — А твоё — пустяковое. Верь мне. Говорю тебе… Плюну, дуну… И всё на ветер улетит. Говори. Вороги, что ли, у тебя… Обижают?

— Да.

— А заступы нет.

Дама не поняла.

— Заступиться некому?

— Некому.

— Совсем некому… Другов нет?

— Нет.

— Одна ты, стало, как перст? Бона! Замужняя, чай? Муж заболел? Бьёт?

— Нет. Я вдова.

— Вдовая! Ну, так! Вдова от всех терпи. Я тоже натерпелась. А ты поясни, какое дело-то, за что тебя обижают.

— Не обижают. А уж очень все… Всякий-то своё…

Дама будто колебалась мгновенье и вдруг вымолвила:

— Много народу… И всякий-то своё просит. Всякому угодить надо…

— Заедают?

— Да. Уж именно так, как ты говоришь.

— А ты удовольствовать их не можешь?

— Нельзя, старушка. Нельзя. Много хотят.

— Та-ак! Это завсегда. Вдовье дело. Ну и злобствуют, грозятся.

— Да.

Старуха подумала и выговорила таинственно, как бы нечто крайне важное:

— Обещай, матушка.

— Что?

— Обещай, говорю

— Я не понимаю тебя, старушка.

— Обещай каждому, всем. Обещай и откладывай. Вот и перестанут злиться и грозиться. Говори: изволь, мол… Всё что прикажете… А когда? Скоро! А как скоро? Да вот как только можно будет. Смекнула?

И старуха, говоря, прищурила один глаз, будто подмигивая.

Дама долго смотрела ей в лицо, как бы соображая, и начала вдруг добродушно смеяться.

— Чему, молода-зелена? Не веришь?

— Нет, верю, старушка… Верю. Мне смешно не то. Так обещать, по-твоему? Обещать и обещать!.. А когда? Вот скоро. Когда можно будет…

— Во! Во!.. — таинственно шепнула Параскева.

Дама снова начала смеяться.

Между тем солнце давно исчезло за горизонтом и начало темнеть… Звёзды зажигались на ясном небе.

— Мне пора домой, — сказала вдруг дама.

— А тебе далече домой-то? Приехала небось из города погулять к нам.

— Нет. Я здесь живу.

— Здесь? Где ж это здесь?

— Здесь.

— Слышу, касатка. Да говорю тебе, где же здесь жить? У нас тут домов барских нет.

— А вот этот, — показала дама на лес.

— Там же палаты графские.

— Я в них и живу.

— В палатах?!

— Да.

— Бона как! Как же ты туда попала? Там теперь царица. Приехала на коронованье.

— Да. Я… У царицы есть такие… Ну, при ней дамы придворные… И я…

— При царице? — произнесла, как бы ахнула Параскева.

— Нет! — быстро ответила дама. — Я не при царице. Я приятельница дамы придворной, которая меня с собой привезла из Петербурга. Я при ней и живу теперь.

— Царицу-то видаешь всё-таки?

— Видаю.

— Видаешь? — многозначительно, но робко переспросила старуха, как бы смутясь.

— Видаю. Редко.

— Редко? — как бы с облегчением повторила Параскева. — Но всё-таки ин видаешь… Бона как! А я с тобой болты болтала. Думала, ты барынька из города. У нас бывают такие-то. Приезжают погулять по полю, по лесу… Сказывают, в городе скучно. Да. Вона что! А ты царицу видаешь. Ну, не осуди, золотая моя. Я ведь не знала.

— Что же такое, старушка, не беда. Я рада была с тобой поговорить. Ты умная… Ты мне совет хороший дала, — рассмеялась дама и прибавила, вставая: — Ну, прощай.

— Прости, золотая моя, — кланяясь, ответила Параскева. — Я ведь не знала.

— В другой раз приду сюда. Опять встретимся и опять поговорим, — ласково улыбнулась дама.

— Как изволишь. Я что же… Рада служить.

Дама встала, улыбаясь, кивнула головой и тихо двинулась. Вскоре она исчезла за стволами деревьев.

Параскева долго глядела ей вслед и, наконец потеряв из виду, пробурчала себе под нос:

— Вона что! На каку наскочила!

Дама вышла из леса и, пройдя лужайку, вошла в большой двор, в глубине которого высился красивый дом. Солдаты, стоявшие у крыльца на часах, при её появлении вытянулись и взяли на караул, отдавая честь.

IV

В то же время Параскева тихой, но твёрдой походкой вернулась домой в свою избу на самом краю села Петровского, вдалеке от ряда крестьянских изб.

Молодой малый, лет двадцати пяти, сидевший на крылечке, завидя её, быстро поднялся и юркнул в избу. Старуха тотчас смекнула, что это значило.

— Ах, разбойник, — проворчала она добродушно. — Робята! Думают перехитрить. А где же человеку, коему на свете двадцать минуло годов, перехитрить того, кому сто лет!

Старуха вошла в избу Среди первой горницы стоял, как бы в ожидании, тот же молодец, а рядом красивая девушка, лет восемнадцати. Это были правнуки старухи.

— Ну что, разбойники? Сказывайтесь.

Молоденькая Алёнка стояла, виновато потупившись, но улыбаясь. А её брат Тит смотрел в глаза прабабушке и отозвался смело:

— Чего тебе, бабуся?

— Чего? Говорю, сказывайтесь, разбойники.

— Нечего нам сказываться.

— Ну, ты, Алёнушка, — обернулась старуха к правнучке. — Ты у меня прямая душа. Не чета братишке-греховоднику Ты скажешься.

— Да что, бабуся? — отозвалась Алёнка, стараясь показаться удивлённой вопросом.

— Что! Вестимо, что. Что такое у вас тут приключилось? Вижу я, что вас спугнула. Вижу, что дело нечисто Ну и кайтесь, головорезы.

Наступило молчание. Алёнка всё стояла, потупившись, но на лице её не было страха.