Петровские дни

— Нет-с. Я думаю и размышляю иначе, — заявил Сашок холодно. — Дядюшка до своей женитьбы имел небольшое состояние, такое же, как и мой родитель… У дедушки моего, их родителя, было всего три вотчины… А если дядюшка теперь богач, то потому, что женился на богатой особе и наследовал после её смерти да затем сам приумножил всё, что ему досталось. Стало быть, все его вотчины и капиталы не родовые, а благоприобретённые. А как таковые, он имеет право отдать или подарить всё, что имеет, кому только вздумается.

— Хотя бы и девке-полутурчанке…

— Хотя бы даже самому султану турецкому, коего он никогда не видал, а не только красавице девице, которая пользуется его расположением вот уже сколько времени и, со своей стороны, вероятно, не раз доказывала ему своё к нему расположение, как близкое лицо.

Гость глядел на молодого князя, разинув рот от искреннего удивления.

— Так вы вон как рассуждаете? — выговорил он наконец.

— Да-с. По совести и по здравому уму… Будь я на его месте — я поступил бы так же…

— Скажите пожалуйста? — уже вне себя от изумления воскликнул гость. — Вы и судиться-то даже не хотите, а я, глупая голова, понадеялся… Я к вам явился, полагая, что вы мне дадите ваше согласие даже и на то, чтобы князя-дяденьку похерить каким-нибудь снадобьем… Так в рюмочку малость самую подболтать, дать хлебнуть и наследовать.

— Что-о? — вскрикнул Сашок. — Да как вы смеете мне эдакое…

— Не кричите…

— Как вы смеете мне, — ещё громче закричал Сашок, — мне, дворянину и офицеру, эдакое говорить. Если вы сами мошенник, вор и убийца, так не смейте других с собой равнять.

У молодого князя, как у многих добрых и кротких людей, гнев проявлялся припадком. Взволнованный и пунцовый, он встал со стула и выкрикнул:

— Пожалуйте! Вон пожалуйте! Вон! Вон!

— Да чего вы, Какс Никитич, расходились? Вам человек добра желает, предлагает богатым стать… А вы на дыбы. Ведь у вас гроша за душой нет. Хорош князь, в онучах. А похеривши, к примеру, каким снадобьем дяденьку, вы сразу богач… Подумайте.

— Ах ты, приказное семя! — заорал Сашок. — Да что мне тебя, зарубить, что ли? Как собаку?! Вон! Пошёл вон! — орал он, наступая на гостя.

— И пойду, пойду. А коли одумаешься, горячка, то пошли за мной, — равнодушно выговорил гость. — Вот тебе и моё прописанное предложение. Авось поймёшь.

И, положив на стол лист бумаги, сложенный вчетверо, гость пошёл из комнаты, усмехаясь. Но не только не злобно, но как-то добродушно, как если бы с ним случилось здесь что-либо приятное.

На крыльце он крикнул зычно:

— Игнат! Подавай рысака.

Возница взял за вожжи и начал передёргивать, но заморённая кляча едва двинулась с места и шагом доплелась к подъезду, как бы через силу таща тележку.

— Не бил? — спросил барин.

— Чего изволите? — спросил и кучер. — Кого-с?

— Оголтелый! И ты тоже начнёшь скоро говорить: как-с. Тебя спрашивают: конь не бил?

Кучер поглядел на барина укоризненно, и Сашок, глядевший в окно, всё видевший и слышавший, заметил, как кучер головой качнул, будто негодуя на барина.

— Что, у тебя язык, идол, отнялся? Конь, говорю, смирно стоял или бил?

— Бил! — азартно произнёс кучер.

— Бил? Ну вот… Мог бы и тебя, и экипаж вдребезги разнести. А ему цены нет.

— Мог бы… Да только сил нет, вишь, в чём только душа держится…

— Дурак! Нешто у коня есть душа? — важно произнёс барин, косясь на князя, сидящего у окна.

И, сев неспешно в тележку, он выговорил:

— Держи вожжи… Поосторожнее… Смерть боюсь лихих и блажных коней.

Кучер начал снова передёргивать вожжами, но так как несчастная кляча не брала с места, то он достал кнут и начал хлестать животное.

— До свидания, ваше сиятельство, — крикнул гость, оборачиваясь к Сашку, который, смеясь, глядел в окно. — Передумаете, то пошлите за мной. А писание-то моё, что на столе, прочтите. Коли не поймёте, то Кузьмичу дайте. Он шустрее вас и поймёт.

Гость отъехал почти шагом, а Сашок, вспомнив о бумаге, взялся за неё.

Гнев, на него напавший от дерзости неведомого нахала-стрекулиста, быстро прошёл, да и "блажной" конь его рассмешил.

Прочитав несколько слов, Сашок ничего не понял, ни единого слова, как если бы написано было по-турецки или по-китайски.

XI

А гость молодого князя, протащившись на своей кляче до первого угла и завернув за него, тотчас же вылез из тележки. Здесь ожидали его довольно приличные, хотя и не элегантные дрожки, порядочная лошадь и кучер, одетый просто, но чисто.

— Ну, ты, — обратился он к вознице на тележке, — ступай домой! Авось к вечеру доедешь. Послезавтра опять понадобишься.

Сев в дрожки, он приказал второму кучеру:

— Ступай к немцу-табачнику, а оттуда поедем в разбойное место.

Лошадь, не очень казистая на вид, взяла, однако, с места крупной рысью, и вскоре дрожки были уже на Тверской и остановились у маленького магазина. Господин, рассердивший Сашка, вошёл в магазин. При его появлении молодой приказчик начал низко кланяться, а затем крикнул в соседнюю комнату:

— Карл Карлович, идите!

В магазин вышел немец небольшого роста, рыжеватый и в синих очках и, крайне любезно, почти подобострастно кланяясь, заговорил, заискивающе улыбаясь:

— Что прикажете, ваша светлость? Чем обязан такой великой чести?

— А вот чему, немец ты треклятый! Народ обманываешь, торгуешь по русской пословице: "не обманешь — не продашь"… Приехал тебя бить! Какой ты мне табачище прислал прошлый раз?

— Самый лучший, только что полученный с корабля, ваша светлость, с неделю только назад получил из Кронштадта.

— Заладил опять свою "светлость". Тысячу раз говорил я тебе, что я такая же светлость, как и ты сам…

— Это ничего… Это всё одно… — улыбался немец.

— Да кроме того, ты и брешешь, потому что этот табак ни в каком Кронштадте не бывал и ни на каком корабле не плавал. Он тут у нас на живодёрке нашёлся. Небось, какие-нибудь казанские татары вместе с мылом продали его тебе, а ты меня заставляешь эту пакость нюхать. Хочешь на поселение в Сибирь?

Немец, хорошо говоривший по-русски, стал клясться и божиться, что его табак действительно получен из-за границы и что, вероятно, случайно он оказался каким-нибудь другим сортом или же отсырел во время пути морем.

— Позвольте мне прислать вашей светлости послезавтра другую коробку…

— Другого табаку?

— Нет-с, не буду лгать! Табак будет всё тот же, но я его известным образом просушу, и вы увидите, что вкус у него будет совсем другой.

— Ну ладно! А если опять надуешь, то так и знай: я тебя могу под суд упечь и в Сибирь сослать!

— Знаю, что можете, ваша светлость, — отвечал немец, улыбаясь. — Но этого не будет, потому что табак будет отличный.

Когда посетитель вышел из магазина, немец проводил его до самых дрожек, любезно подсадил и кланялся без конца. Вернувшись в магазин и пройдя к себе, немец уже по-своему сказал жене, сидевшей за кофе:

— Слышала разговор, meine liebchen?

— Слышала!

— Странный человек! Когда подумаешь, что этакие люди — и кривляются и шутовствуют! Зачем? А всё-таки доволен, что я его величаю "ваша светлость".

Между тем посетитель немца уже ехал шибкой рысью по Тверской и, переехав площадь, остановился у большого подъезда большого казённого здания. Это был суд, именуемый им "разбойным местом". Поднявшись по каменной лестнице и вступив в длинный коридор, разыскал солдата и выговорил:

— Ивана Флегонтыча можно ли видеть?

— Можно! — ответил солдат, оглядывая посетителя с головы до пят и как бы соображая, какого он звания и стоит ли беспокоить начальство из-за него.

— Так доложи, пожалуйста: Макар Гонялыч Телятев, по делу господина Баташева.

Солдат было двинулся, но затем остановился, снова обернулся к посетителю и, слегка сморщив брови, спросил:

— Как вы сказываете: Телятин?