Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник

Второй муж мамы – неудачник. Неудачники всегда женятся на вдове с ребенком.

Когда-то в далекой юности послал свою симфонию знаменитому композитору, а в ответ ничего. Потом на концерте узнал в новом произведении мастера свою музыку. С тех пор мстил человечеству ничегонеделанием. Подрабатывал аккомпаниатором в танцклассе, грел озябшие пальцы на батарее.

Читал вслух всегда из газет занимательные факты и любил цифры. Вот ведь за последние пять тысяч лет покончили с собой столько-то человек. И никто не знает точно, сколько. Но на самом-то деле такая цифра есть. Существует. Живет. Объективно и независимо. Так существовала когда-то до Колумба неоткрытая еще Америка. Если мы чего-то не знаем, не видим, не чувствуем, и не слышим, и не можем попробовать на язык, это не значит, что этого нет.

По статистике, самоубийство чаще всего происходит днем в два-три часа или вечером в одиннадцать-двенадцать.

Неудачнику казалось, что, женившись, поступил благородно, а в ответ – неблагодарность. Когда влюбился, говорил любимой:

– Я так счастлив, что ты появилась в моей жизни, ты – мое спасение.

А через много лет подумал:

– Разве женщина может быть спасением? Если плывешь – она помогает плыть, если тонешь – она лишь помогает утонуть.

Все ждала, когда мамин муж начнет смотреть на нее не по-отечески, а он так и не посмотрел.

Мать стучала целыми днями на машинке. Мозоли на пальцах, твердые подушечки. Завещания, доверенности, купчие, протоколы обыска, заверенные переводы. Каждый раз теряла работу, когда начальник, заглядывая в вырез блузки, оставлял после работы, запирал дверь на ключ, доставал бутылку вина, два бокала и уверял вкрадчиво:

– Я знаю, вы любите мужа, вам трудно, мог бы вам помочь.

Отказывалась от помощи, одним ловким движением вкручивая лист в каретку.

Стала брать работу на дом. Все время с головной болью, отупев от многочасового выстукивания. Ставила пишущую машинку на подушку. Лента истрепанная, в дырах. Копирка прострелена навылет. Высунулась в окно покурить, а звездное небо ей кажется использованной копиркой.

Сразу после смерти матери переехала жить, чтобы не оставаться в одной квартире с запившим неудачником, к бабушке с дедушкой.

Бабка ей на похоронах:

– Не порть горе – поплачь!

Говорили, что мать умерла от сердца. Слабое сердце не выдержало.

Только когда исполнилось шестнадцать, ей сказали, что мать покончила с собой. Показали предсмертное короткое письмо. Оно заканчивалось так: «Адочка, без настоящего горя душа не созреет. Человек растет на горе».

На самом деле мать умерла так: высыпала на ладонь остаток снотворных таблеток из флакончика – их никто не считал, но где-то такая цифра есть, существует, живет, – бросила их в кухонную ступку. Потолкла пестиком. Залила рябиновой настойкой. Получилась кашица. Размешала ложечкой. Еще подлила немного, чтобы стало пожиже. Перелила в стакан. Выпила залпом. Прислушалась к себе. Потом вытряхнула коробку с лекарствами на стол и стала глотать все подряд: просроченные сердечные и от изжоги, от астмы и от печени.

Мамин муж пришел поздно, увидел жену спящей и не стал будить. Удивился только, что легла, не раздеваясь.

Мама вовсе не хотела умирать, а хотела, чтобы ее спасли и любили.

Через три года написала открытку старикам: «Дорогие бабушка и дедушка! Я вышла замуж. Ада». Не написала, но подумала: «И не могу понять только одного – за что мне, мне, которая знает себя настоящую, изнутри, столько счастья?»

Муж молод, непризнан, нежнорук, огнедышащ.

Он сказал ей про дар: это же не от родителей, это – проснуться.

Жить было не на что, от помощи отца-профессора отказался. Вообще с ним не разговаривал. Она продала свою единственную драгоценность, мамино обручальное кольцо, а он по ночам ходил работать грузчиком, по воскресеньям мыл окна в пустых учреждениях, иногда витрины.

Научилась вить гнездо в съемных углах, сумела полюбить чужую обшарпанную мебель.

Она пошла работать, чтобы он мог учиться. Его мучило, что он живет на ее деньги. А она ему:

– Ну что ты, дурачок, такое говоришь! Разве мы не муж и жена?

Когда работала во вторую смену, готовила ему завтраки и приносила в постель, чтобы еще полежать рядом, приласкаться. Слушала, что готовила ему мама, и вступила с ней в тайное соревнование, но мамины пирожки так и остались лучше.

Листал библиотечный альбом и ткнул пальцем:

– Ада, смотри, это мы.

Лысая дама с прирученным единорогом.

Спросила:

– А когда ты понял, что мы будем вместе?

– Когда ты сняла очки. Будто сняла с себя одежду. Странно – ты просто сняла очки, а я понял, что тебя люблю.

Раньше он обрезал себе ногти карманным ножом, а теперь она ему кривыми ножничками.

Тайком получала деньги от профессора. Неопрятный, неухоженный, с дурным запахом изо рта – весь в своей науке. Уже больной, с отмирающими участками кожи на руках. Каждый раз просил:

– Только не говорите ему, что эти деньги от меня. Ему будет больно.

Кругом ломали дома, муж приносил домой выброшенные вещи, стулья, фотографии в рамочках, бронзовые шпингалеты. Один раз кто-то умер в соседнем подъезде, освобождали квартиру, выбрасывали все на помойку, притащил связку писем. Почему-то отталкивали все эти обращения: Кошечка! Миленькая моя! Сладкий мой! Ненаглядная моя Танечка! Это потому что письма – чужие.

Он ей объяснил, почему чужие письма можно читать:

– Потому что мы тоже умрем. А с точки зрения писем уже умерли. Чужих писем не бывает.

Каждый раз поражалась, что он делится своими мыслями с ней, которая даже и понять их толком не может. Просто запоминала:

– В начале было не слово, но рисунок – алфавитные знаки представляют собой производную, сокращенную форму.

Или:

– По образу и подобию своему – каждый может. И кошка, и облако. Надо изображать лес не таким, как его видят деревья.

Обнял ее руками, перепачканными пастелью, и она так и вышла, пятнистая, на улицу.

Днем она была сильная и готова защищать его от всего мира, а ночью ей надо было выплакаться в его объятиях.

Всего-то и нужно для счастья – смывать за ним в раковине грязную пену с бритвы.

Детей у них не было, да он и не хотел.

Делала глазунью, разбивая яйца о край сковородки, и сто лет прошло.

На верхней губе появилось раздражение, но он и так давно перестал ее целовать.

У него другие, она не верит. Пока есть возможность ничего не знать, нужно не знать.

Волнистая шпилька-невидимка вдруг становится видимой.

Чужие запахи.

На ее столике не ее помада.

– Чья это?

– Что значит чья? Разбрасываешь по всей квартире!

Как он ласкает ту? Так, как ласкал ее, или по-другому?

Какие слова говорит он той, сжимая в объятиях, при встречах и расставаниях? Это с ней он битое стекло, а с той – нежнорук и огнедышащ.

Оттирала пятно на полу и заметила на паркете вмятинки. Представила себе, как та стучала острыми каблуками по паркету, и эта каблучная дробь действовала на него возбуждающе.

Во время редких ночных ласк как узнать, хочет ли он в темноте именно ее, а не ту, неистощимую на игры «давай станем другими»?

В постели испугалась, что он не ее держит в руках, закрыв глаза. Попросила:

– Посмотри на меня!

Больнее всего было то, что он приводил ту к ним домой. Та брала ее вещи, трогала все, презрительно усмехаясь, мол, что за вкус у твоей!

Стало страшно ложиться – будто это уже не ее кровать. Кто застилал одеяло, поправлял подушки?

Ногти короткие и неухоженные.

Пытается представить его чувства, когда он приходит домой, обнимает и чувствует ее живот, который упирается в него, а до этого обнимался с другой, стройной.

Той он расстегивал лифчик и целовал груди. Какие?

Уходил куда-то, а ей казалось – к той. Куда бы он на самом деле ни уходил. К той.

Звонил ей сказать, что все в порядке и чтобы не ждала к ужину – пока та принимала душ.