Подвиг Антиоха Кантемира

— Антиохом звали одного из моих предков, княжна, молдавского господаря, — ответил Кантемир нарочито смиренно, но Варя не унималась.

Она без труда угадывала, какие мысли волнуют князя. Нет, ей совсем не хотелось, чтобы в их отношениях наступила скучная определенность, непременно приходящая вслед за объяснением. Варя не намерена была терять власть над своим серьезным и умным поклонником, поэтому спешила первая начать разговор, смутить его, привести в состояние нерешительности.

— Неужто ничего, кроме противных сатир, вы не пишете?

— Увы, в последнее время моя муза принуждает меня писать стихи, обличающие дурные слова и поступки людей.

— А не кажется ли вам, князь, что вы в чужом глазу и соломинку различаете, а в своем бревна не видите?

— Я никого партикулярно себе не представлял, когда писал характеры. Не злонравных я хулил, а злонравие. Ежели и во мне оно есть, то и свое злонравие порицал не менее чужого.

— Однако многие отыскивают в сатирах ваших сходство со знакомыми, кому по службе награждения вышли или кому государыня именья пожаловала. Уж не зависть ли вызывает у вас желание хулить более счастливых и удачливых, чем вы, князь?

Антиох почувствовал боль, какую в последнее время часто испытывал, когда встречал враждебное непонимание своих занятий сочинительством. "Зачем я говорю с нею серьезно, — подумал Кантемир, — ищу сочувствия, близости? Она скорее героиня моих сатир, а не героиня моего романа". Но легче ему не стало.

Взгляд Вариных светло-карих золотистых глаз по-прежнему волновал его. "Душа другого человека сокрыта от нас, — думал он с грустью, — лишь внешний облик доступен нашим наблюдениям. Когда он прекрасен, мы не в силах разрушить его гармонию предположением какого-либо несовершенства. Поступки и слова — следствия жизни духовной — лишь частично раскрывают нам человека, потому что слова могут быть неискренними, а поступки вынужденными".

Желая придать разговору спасительную светскость, которая всегда выручает людей, враждебных друг другу, Антиох примирительно произнес:

— Право, княжна, только излишество времени побудило меня к писанию. Могу одно сказать в свое оправдание: все, что я написал, в забаву писано. Кому стихи мои не нравны, может их не читать. Я ведь не печатал их, имени своего под ними не ставил.

Но Варвара явно не желала примирения и в ответ презрительно оттопырила пухлую губку.

— О, лучше бы вы свои сатиры напечатали, князь! Тогда бы на них, наверное, не нашлось иного читателя, кроме господина Шумахера. В России только тот и знаменит, кого не хотят печатать! Стоит потрудиться ночь-другую над перепиской своего сочинения, и можете заказывать себе памятник.

Сестра Мария настойчиво указывала брату на Варвару как на возможную невесту. Антиоху эта мысль была приятна, но каждая встреча с юной княжной вызывала у него чувство разочарования. Похоже, что ей нравится дразнить Кантемира!

Порою ему казалось, что, любя его, сестра Мария сочиняет отношения Вари к нему, Антиоху. Нет ничего несправедливее любящих сердец. Ей, Марии, так легко отрекающейся от всех развлечений и нарядов, желающей даже уйти в монастырь, скорее с презрением, нежели гневом, отнесшейся к поступку Константина, лишившего всю семью состояния, почему-то казалось, что Антиоху обязательно нужно жениться на богатой. В ее отношении к младшему брату всегда было много материнского. И, как матери, ей казалось, что посильное для нее непосильно для ее дитяти, что словно ей принадлежит право пострадать и за себя, и за него, с тем чтобы освободить его от страдания. Ей казалось, что по праву своей безграничной любви к брату она может решать за него вопросы, в которых он, не знавший женщин, погруженный в научные и литературные занятия молодой человек, совершенно не разбирается и может наделать глупостей, за которые придется расплачиваться жизнью.

Отказавшись от мысли иметь семью, Марин с двойною страстью мечтала устроить семейную жизнь брата. По непонятным законам любви она создавала идеал семьи для брата, совсем не соответствующий ее жизненным принципам. Вероятно, это происходило но той причине, что нравственные принципы ей доставляли удовлетворение, а счастья не было. Княжна Мария в мечтах о счастье брата легко поступалась именно тем, что для нее самой было важнее счастья, — его нравственной основой. Вокруг она наблюдала столько веселых и довольных людей, в то время как сама она весельем не отличалась и довольна жизнью не была. Брата ей хотелось видеть веселым и радостным. Не понимала она, что Антиоху, так же как и ей, было не безразлично, на какой жизненной подкладке шьется его счастье.

Кроме того, Марии казалось, что легче всего любовь завоевывается любовью. И она взяла на себя непростую обязанность убеждать брата в симпатии к нему Вари. При каждой встрече с девушкой она неизменно твердила ей, как тоскует Антиох без нее, как восхищается ее красотой, вкусом, умом. Самолюбивой Варе правились эти беседы с княжной Марией — такой взрослой, ученой и умной, так интересно рассказывающей о любви брата Антиоха к ней, Варе.

Но встречи с Антиохом скорее раздражали, нежели удовлетворяли ее — первую невесту России. Она, очевидно, стремилась к беседам с Кантемиром. Он не выглядел несчастным, как это описывала княжна Мария, не говорил ей тех комплиментов, которые, по словам сестры, не сходили с его языка. Кантемир явно более всего на свете был увлечен стихами и политикой. Их отношения были отмечены в свете, где мгновенно замечаются самые легкие симпатии или брачные намерения.

Варя была завидной невестой, за ее окружением ревниво следили. В многочисленных вопросах, шутках, намеках уже ощущалось желание если не помешать столь выгодному для Кантемира союзу, то хотя бы омрачить его радость холодностью, неприязнью, пока свершившееся событие не заставит определить новое соотношение сил и необходимость вести себя в соответствии с ним.

Княгиня Черкасская давно уже наблюдала беседу дочери с Кантемиром, которого она не жаловала. Гордец и книжник, в батюшку, князя Дмитрия Константиновича, пошел…

— Князь, — обратилась княгиня к Антиоху, — что-то Алексей Михайлович тебя спрашивал. Поди к нему.

Антиох молча поклонился и прошел через залу к Черкасскому, радуясь, что неприятный разговор окончился.

Но в этот вечер ему, видимо, не суждено было уйти от литературных бесед. Отец Вари, князь Алексей Михайлович, встретил его восклицанием:

— Ты, князюшка, говорят, что-то диковинное сочинил. Теперь уж не знаю, как с тобой толковать надо, чтоб в сатиру не попасть, даже новости с тобой обсуждать опасно — опять-таки можешь высмеять, как Свата.

Кантемир убедился в правильности принятого решения — не придавать персонажам своих сатир портретного сходства со знакомыми. Важно было осмеять порочные страсти, присущие многим, — скупость, расточительство, болтливость, ханжество, суесловие, тщеславие, самовлюбленность, пьянство, зависть. Свои пороки каждый узнает под любым именем. Ежели же при этом рассердится, всему свету покажет, что дотоле одному сатирику ведомо было.

Но Алексею Михайловичу Черкасскому Кантемир ответил любезно:

— Вам нет нужды опасаться моих сатир, ваша светлость. Добродетели князя Черкасского известны свету и государыне.

— Не об том речь, Антиох Дмитриевич. Меня можешь как угодно изображать, не рассержусь. Меня другое тревожит. Ты человек молодой, ума и прилежания изрядного, у государыни императрицы в милости. Что братец Константин Дмитриевич наследство из-под носа увел, забудь. Значит, так богу было угодно. — Продолжал Черкасский: — Я жизнь прожил и вынес мнение о неустойчивости в этом мире денег, чинов, славы, власти. Все думаю: что надежно? Что у человека отнять нельзя? Способность понимать происходящее, думать, писать. Вот ты вирши строчишь. Княгиня Мария Юрьевна страшится — рифмоплет, ничего путного не выйдет. Конечно, слов нет, мыслящий человек всегда опасен, а мыслящий да пишущий опасен вдвойне, потому что безграничному числу лиц способен объяснить, кто и каким путем богатство нажил да власть получил. Сильным и богатым такое страшнее смерти. Жизнь так устроена, что не только деньги да чины нужны, но и честным надобно казаться. А у богатого — какая честность! Так, видимость одна.