Последняя история Мигела Торреша да Силва

Потом Мария рассказала, как она должна была заботиться о двух своих младших братьях, как все более чем когда-либо ждали возвращения отца, а она вела долгие разговоры с матерью, и обе многое узнали друг о друге.

– Да, я ей все о тебе рассказала. Она выслушала это с печалью, не из-за тебя, а потому, что она хорошо знает отца… но все же, может быть, и не так хорошо.

Мария задумчиво улыбнулась и продолжала:

– Он вел себя иначе, чем обычно, когда вернулся из путешествия. То ли смерть старой Жозефы, то ли что-то случилось во время его поездки, я не знаю, но он стал задумчивым, как бы погруженным в себя. По вечерам он сидел с моей матерью в саду, они часами разговаривали друг с другом. В последующие дни они стали подыскивать новую экономку, наконец узнали об одной не очень молодой женщине, чей муж погиб во время шторма в Гибралтаре и чей единственный сын отправился в Америку, нанявшись на корабль юнгой. Вместе с ней я вернулась в Коимбру, чтобы показать ей дом, ввести в курс новой работы.

Мануэл сидел, задумчиво глядя перед собой.

– Мне очень жаль старую добрую Жозефу. Я собирался когда-нибудь сказать ей, что я вовсе не дынный вор… – И после небольшой паузы добавил: – Я попытался верить тебе…

– А мне даже не пришлось изображать неслушницу… может быть, это получилось из-за Жозефы, может быть… да кто знает, как и почему! Во всяком случае, о моем будущем не было сказано ни слова. Причем и ты был как-то раз упомянут, но вскользь…

– Как так я? – с любопытством спросил Мануэл.

– Это было почти как в то воскресенье, когда ты приходил к нам в гости. Мой отец каждому что-то привез из Марокко, мне – завернутую в шелковый платок маленькую фаянсовую плитку цвета голубой бирюзы, и рассказал нам, что ее вложил ему в руку при прощании старый садовник со следующими словами: «Это для Марии, вашей дочери, знак жизни от Джамили, ее давней подруги». Потом он захотел узнать у отца, располагает ли тот сведениями о второй плитке…

Мария устремила испытующий взгляд на Мануэла. Он посмотрел на нее слегка отсутствующим взором, потом лицо его внезапно прояснилось.

– Так подобное находит подобное, – пробормотал он и поднял сияющие глаза на Марию.

– Что ты имеешь в виду?

– На новой плитке в узоре из цветов стоит число «двести двадцать».

Тут Мария почти проглотила язык.

– А ты откуда знаешь?

– Высшая математика!

Он пылко обнял ее, поцеловал, но вдруг призадумался.

– Что случилось?

– Я люблю тебя!

И они долго стояли обнявшись. «Все понимать не нужно», – подумала Мария, когда они стащили с себя одежду и начали то нежно ласкать друг друга, то прерывать игру, то соприкасаться телами, то разглядывать друг друга. Щеки Марии пылали, она крепко, обеими руками, прижимала к себе голову Мануэла, он чувствовал ее губы, ее язык. Они любили друг друга и в упоении счастья ощутили, что тяжелый, придавливающий к земле мир стал чуточку легче.

– Я не хочу в Порту, – пробормотал Мануэл, проснувшись.

– Ты все еще спишь? – засмеялась Мария. – Кто это собирается послать тебя в Порту?

– Профессор Рибейро предложил мне сопровождать его туда на несколько дней. Но я не хочу, больше не хочу. Что мне делать в Порту? Я хочу быть с тобой, хочу, чтобы время остановилось.

– Ты принял его приглашение?

– Он хотел сделать мне добро, вывести меня из хандры.

Мануэл провел рукой по ее волосам и, улыбаясь, добавил:

– К чему теперь это путешествие!

– Ты это узнаешь, когда оно закончится, – решительно сказала Мария. – Я порядком разочаруюсь во внуке рассказчика историй, если он откажется от такого предложения.

– Возможно, ты права, – ответил Мануэл после некоторого раздумья.

– Конечно, я права, – сказала Мария и, помедлив, продолжила, с наигранной серьезностью погрозив ему указательным пальцем: – И чтобы никаких историй!..

– Что значит…

– Но вернись с такой, какой еще нет в нашей коллекции. С такой, которая будет принадлежать только мне и тебе.

– Ах, но ты ведь не поверишь ни одному моему слову!

Мария засмеялась:

– Я поверю тебе. Каждому твоему слову.

Путь по Сардону, лежавший через сосновые и дубовые леса, привел к маленькой речке Агуэда, через которую был перекинут мост в три пролета. Чуть позже Рибейро и Мануэл добрались до Рио-Воуга, текшей широко и привольно. Перебраться через реку можно было только с помощью парома. Правда, невдалеке виднелся мост с пятнадцатью пролетами, но первые два из них давно обрушились. За Альбергариа дорога сделалась труднее из-за сыпучей скалистой почвы и колючего кустарника, так что они посчитали, что для первого дня вполне достаточно, и решили переночевать в одиноко стоящей венте, обычном постоялом дворе.

На следующий день они спозаранку оседлали лошадей, чтобы ехать под палящим полуденным солнцем пришлось как можно меньше.

Когда оно оказалось в зените, они пообедали в тени двух пробковых дубов, затем учитель прикорнул на чепраке, а Мануэл, взяв нож и лежащий на земле кусок коры дуба, занялся резьбой. Едва он успел вырезать маленький парусный кораблик с мачтой и прикрепить к ней в качестве паруса листочек дуба, как учитель уже снова был на ногах.

– Мастерская работа, – сказал он заспанным голосом и зевнул.

– Да, конечно, но для открытого моря не годится, – решил Мануэл.

– В данном случае речь скорее идет о его виде, чем о пригодности к мореплаванию. Визуально ты довольно точно отобразил Золотое сечение. Почти не верится, как безошибочно это проделал глаз без какого-либо измерительного прибора.

– Вы имеете в виду прямоугольник с длиной сторон из двух соседних чисел Фибоначчи?

– Браво! Ты, оказывается, еще помнишь этот числовой ряд? Тогда ты, конечно, помнишь и о том, что он связан с Золотым сечением.

– Я потому не забыл его, что мой дед рассказывал мне историю с кроликами. И еще: после того, как я на занятиях узнал о нем побольше, я стал отмечать все дни Фибоначчи.

– То есть?…

– Это мой личный календарь. Когда вы впервые заговорили об этих числах, я отсчитал назад. Уход из дома – это первый день. После этого стал опять считать вперед и по мере надобности помечать дни Фибоначчи – соответственно, двадцать первый день, тридцать четвертый день, пятьдесят пятый день, и так далее. С тех пор я помечаю, что происходит в эти дни, – например, гроза или посещение вашей «охотничьей вышки».

– О! – Рибейро не верил своим ушам. – Об этом ты мне ничего не рассказывал.

– У меня не было повода. Кроме того, я не каждый день думаю об этом. Как известно, в этом числовом ряду интервалы становятся все длиннее и длиннее, и последнее число Фибоначчи было месяцы назад.

– Тогда это двести тридцать третий день, а следующий по очереди будет триста семьдесят седьмой.

– Да, через четыре дня, если быть точным.

– Это будет… это будет наш последний день в Порту.

– А чтобы установить следующее число в этом ряду, я суммирую последнее с предыдущим, и что же получается? Что следующего придется ждать почти два года. Глупо получается. Нужно было попробовать поиграть с простыми числами или с трижды совершенными. Вот такая забава. Это чтобы получить парочку воспоминаний.

– Как ты меж тем знаешь, математики любят забавы, без них бы не было нашего предмета. Но знаешь, твоя идея захватила меня. Ты протягиваешь через свою биографию спираль Фибоначчи, известную нам по расположению семечек в корзинке подсолнуха, и создаешь свой собственный миро– и жизнепорядок. Кто знает, может быть, через всю мировую историю проходят вот такие спирали.

– По меньшей мере! – вырвалось у Мануэла, и, испугавшись этого вылетевшего слова, он прикрыл рот рукой.

Рибейро рассмеялся:

– Забавное философствование, по мне, лучше, чем угрюмые размышления. Пошли, продолжим наши рассуждения по дороге.

«Это один из тех дней, которые поэты воспевают в своих радостных песнях», – подумал Мануэл.