Повесть о ясном Стахоре

Он уже больше ничего не видел, кроме приближающихся огоньков и темных силуэтов на берегу реки. Сейчас гусары настигнут их, не в огороженном таборе, а в поле. Прижмут к бурной реке… Гусары не дадут им опомниться. Он слышал топот копыт и свист ветра в крыльях мчавшейся вслед за ним конницы. Бросив поводья, зажав в одной руке пистолет, в другой саблю, он вонзал острые шпоры в бока коня. Но вдруг конь захрапел и начал заносить в сторону. Рожинский не успел схватить повод. То, что он увидел, поразило его…

Навстречу сумасшедшим галопом неслось какое-то, как ему показалось, широкое, низкое чудовище с поднятым, как у скорпиона, огненным жалом. На мгновение он закрыл глаза. И в это мгновение случилось самое страшное. Задрожала земля. Дикий рев потряс апрельскую ночь. Что-то подняло его над землей вместе с конем и выбросило из седла. Маленький князь отлетел далеко, в канаву, полную мутной талой воды. Холодная вода привела в себя храброго князя. Не вылезая из канавы и чувствуя острую боль в колене, он видел, как его гусары бились с… быками. Разъяренные бугаи, задрав хвосты с привязанными к ним кусками горящей пеньки, метались среди растерявшихся конников. Бешено вскидывая ногами, нагнув головы, с налитыми злобной кровью глазами, ревя и брызжа пеной, быки вонзали рога в брюха коней, перекидывали через себя закованных в латы всадников, топтали на скользкой земле. Развеваемые ветром куски горящей пеньки, огни выпущенных из рук факелов, как молнии, проносились над полем, вдруг освещая страшные сцены. Запутавшись среди стада, стремясь вырваться, всадники рубили животных, ломая тонкие сабли о рога и хребты. Ревели, обливаясь кровью, быки, вопили крылатые гусары, ржали кони, и выл ветер.

Потеряв саблю и шлем с красивыми перьями, князь Рожинский уползал из канавы… Уползал как мог быстрее… только бы выбраться из этого ада, где все было наполнено ужасом. Все превращалось в жуткое сновидение… Какие-то темные существа, низко пригибаясь к земле, прошмыгнули мимо него. Князь остановился. Посмотрел им вслед. Кажется, это были черти, и, кажется, в руках у них были вилы… у некоторых длинные пастушечьи бизуны… Вот еще двое. Вдруг из-за бугра прямо на князя прыгнул чертенок. Встретились чуть не нос к носу. Совсем мальчишка… Глаза сверкнули, как у зверька, зеленым светом. Князь выхватил кинжал, но мальчишка взмахнул рукой, и лицо князя залепил ком липкой грязи.

Когда Рожинский открыл глаза, не было ни мальчишки, ни пробегавших чертей.

Пехота, шедшая вслед за гусарами, не поняв, кто громит рыцарей, в панике повернула назад. Но табор неожиданно встретил их дружным залпом. Ощетинился пиками. В таборе снова был батька Савула. Он вошел туда, пользуясь темнотой, по пятам жолнеров, ушедших из лагеря в атаку на быков. Теперь Савула встречал обманутых.

– Ближе, хлопчики, ближе подпускайте! – кричал он засевшим за телегами стрелкам.

– Трэба бачить, як шляхта носом пахать умеет!

Что-то беспокоило батьку Савулу. Носясь по табору, отдавая команду, он беспокойно оглядывался, словно ища кого-то среди захваченных азартом боя казаков…

Жолнеры повернули от табора к городу. И там им не было спасения. Еще как только Рожинский покинул замок, мещане-белоцерковцы открыли западные ворота и впустили казаков Наливайко. Рота наемников капитана Леншени, охранявшая замок, была перебита. Сам Леншеня бежал. На берегу Рудавки он наткнулся на князя Рожинского.

– Все погибло, – хрипел капитан, – сам дьявол им помогает.

Рожинский плакал от злобы и стыда.

С помощью Леншени побитый князь вплавь переправился через Рудавку и встретился с передовыми загонами спешившего ему на выручку Жолкевского. Но выручать было поздно. Жолкевскому самому пришлось спасаться бегством. Вышедшие из Белой Церкви казаки Наливайко окружали польного гетмана.

Батька Савула поднял табор. Стоя во весь рост на легкой пароконной телеге, он оглядел свое пестрое войско и только крикнул было: – Погоняй! – как заметил бегущих к табору людей с вилами и бизунами. Впереди всех бежал мальчик-подросток. Словно ясное солнце осветило суровое, закопченное порохом лицо батьки Савулы. Натянув вожжи, он весело крикнул:

– Страх! Живой?

– Живой, татка! – отозвался мальчик, прыгая на телегу.

Савула охватил его одной рукой, прижал к своей широкой груди и, стегнув коней, засмеялся.

– Ох и добра поработали, детки… Добрый из тебя пастух получился… сынок…

Мальчик поднял курчавую голову и посмотрел на батьку. И недетским счастьем сияли его зеленые глаза. А кони стлались по мокрой земле, и грохотали следом телеги полешуков…

«…Наступил день, и взошло солнце над полем, что взорано копытами и костями засеяно.

Вода в реке червоным маком цвела. Стонали на земле недобитые ляхи. И было жалостно глядеть на тых людей и на скотину, шляхтой порубанную. Может, неделю целую округ того места, как дикие звери, ходили бугаи, познавшие человеческой крови. Завидев кого, мычали злобно, сильно, сердито, копытом землю поднимали и шли на человека. Люди боялись их. А не успел кто убежать, того терзали… Но славен был тот день. Шляхты полегло более трехсот. И ротмистров, и хорунжих, и товарищей. [17] Позвали тогда батьку Савулу «Хитрым», а князя «Лыцарем над бугаями». И долго над ним смеялись. Только вспомнили паны тех быков и Савуле и Наливайко…»

Год четырнадцатый

Белоцерковская битва всполошила корону, заставила хвастливую шляхту другими глазами поглядеть на казака Наливайко.

Имя бывшего сотника и слуги князя Острожского становилось знаменем бунтовщиков в воеводствах украинских, литовских и русских. Тянулись к нему и ватаги беглых польских крестьян. Не сегодня завтра станут заодно с наливайковцами реестровые казаки, пока что сдерживаемые «законным» гетманом Лободой. Хитрый и льстивый казацкий гетман уже начал потихоньку разменивать господарскую веру на уступки своим старшинам, добывающим «казацкий хлеб» грабежом магнатских имений. На Лободу надежда плохая.

Но зачинщик всего – Наливайко, да еще с ним какой-то Савула. Вот против кого надобно направить главные силы. Польный гетман коронного войска Станислав Жолкевский требовал помощи.

Скоро стали приходить к Наливайко тревожные вести.

Против казаков двинулись из Литвы полки под командой молодого Карла Ходкевича, будущего литовского гетмана, стягивал к Киеву свои роты каменецкий староста Потоцкий, подходили отряды князя Богдана Огинского. Гусары оправившегося от поражения под Белой Церковью Кирилла Рожинского, Вишневецкого, Верига, Язловецкого уже стояли под знаменами польного гетмана.

Северин знал, что против силы объединенного польского войска казакам не устоять, и, уклоняясь от решительных стычек, искал спасения, пытаясь увести людей на русскую сторону, в Путивль, либо на Низ к сечевикам.

Всю весну казацкие кони топтали степь с запада на восток и с востока на запад.

Везде путь казакам преграждало большое коронное войско. Шло по пятам, не давало возможности остановиться передохнуть.

Тяжелый был год. Проклятый…

Теперь Савула не расставался с Наливайко ни на один день. Вместе бились, вместе ждали помощи сечевиков.

Наконец пойдя на уступки честолюбивому Лободе, объединились с реестровыми. Стали как будто сильней. Да только словно что надломилось в груди многих отважных рыцарей.

Видел Стахор, как, затаившись от людей, плакал его веселый батька, когда возле Триполья, на казацком кругу, ради мира и общей победы сложил свою булаву Наливайко и стал пан Лобода – гетман над гетманом. По-прежнему бились отважно наливайковцы, по-прежнему берегли и почитали за старшего своего Северина, но гетманом был Лобода, и Стахор, не зная сам почему, возненавидел его.

Потом, когда случилось то, чего больше всего боялся Савула, против чего первым поднялся Северин, Стахор понял горе отца и свою ненависть. Изменил подкупленный гетман. Довел до раскола казацкое войско. Поставил выше воли людской межу своих хуторов и маентков. Когда судили Лободу справедливым казацким судом, многие поняли правду первых своих атаманов, Северина и батьки Савулы. Да было поздно…