Повесть о ясном Стахоре

– СЕ-ВЕ-РИН!

Тарновский вздрогнул и попятился.

– …и-и-ин! – отозвалось над рекой.

– Се-ве-рин! – снова крикнул казак, задыхаясь и умирая.

Мешковский смотрел на товарища. Его осунувшееся, потемневшее лицо била неудержимая дрожь. Он видел, как Тарновский прыгнул к голове Жука и взмахнул ногой в блестящем сапоге, украшенном серебряной зубчатой шпорой. Крик оборвался. Голова Григория замоталась, словно привязанное ядро, обрызгивая кровью сапоги пана Тарновского. Удар, снова и снова… Голова хрипела и булькала. Тогда Мешковский отвел взгляд и так же, как и Григорий, обратил к небу, к широкой степи свой голос, быть может, не такой сильный, как у казака, но такой же страшный для пана Тарновского:

– СЕ – BE – РИН!

Ветер подхватил этот крик. Вольный ветер поднял и понес казацкое имя… над степью, над лесом и реками, над крестьянскими хатами:

– Се-ве-рин!

Эхо не умирало. Оно отзывалось в убогих селеньях, и оттуда выходили люди в лаптях, в изодранных свитках, с топорами за поясом или косой на плечах.

Оно стучалось в глухие ворота фольварков, в толстые стены замков. И крыши панских имений расцветали жаркими цветами, далеко освещая путь уходившим на зов.

Шли к Речице. Шли днем и ночью, целыми семьями и боевыми ватагами.

Скоро Речица уже не могла вместить всех прибывших, всех обогреть и накормить.

Наливайко с казаками двинулся к Пинску. Савула с сыном и мужиками ушел гулять по лесам Белой Руси.

Сигизмунд готовил новое наступление.

Это была черная весна для Кирилла Рожинского.

Ночь с 3 на 4 апреля 1596 года покрыла позором весь его княжеский род. Ни лютые казни взбунтовавшихся хлопов, ни целые аллеи посаженных на колья в Поволоче пойманных казаков, ни кровавые слезы их жен и матерей не могли смыть этого позора. Как заноза, кололо в сердце поражение под Белой Церковью. Обидней всего было не столько само поражение, – ветер военной удачи изменчив, – сколько то, что понес его князь Рожинский от беглого хлопа, черносошного мужика, никогда не числившегося ни в каких военных реестрах. От быдла, пришедшего из диких литовских лесов, какого-то батьки Савулы. Стыдно вспомнить, как это получилось… Всю зиму, вместе с польным гетманом коронного войска паном Жолкевским, князь Рожинский гонялся по холодным степям Украины за неуловимым Наливайко. Истратил уйму дукатов на наемных солдат, поднял всю бывшую в его подчинении шляхту, по неделям с седла не слезал. Жег селения, казнил и разорял казацкие семьи, а победа все не приходила.

Наливайко уходил от коронного войска, исчезал в степи, как видение.

Наконец стало известно, что казаки направляются к Белой Церкви. Рожинский опередил польного гетмана и занял город раньше, чем успел подойти Наливайко. Теперь подлый схизмат сам шел к нему в руки.

Когда вечером второго апреля князь Рожинский, стоя на стене белоцерковского замка, смотрел, как против южных ворот города сооружают свой табор казаки, мысль о поражении даже не возникала ни у него, ни у стоящих рядом командиров и немецких советников. Напротив, предстоящая битва сулила удачу. И только блюдя рыцарский этикет, Рожинский отправил гонца к гетману Жолкевскому, сообщая об обнаруженном неприятеле и прося поторопиться зайти в тыл казакам, чтобы не дать уйти остаткам разбитых бунтовщиков.

Ничто не предвещало бури, разыгравшейся в следующую ночь. Теплый ветер колыхал перья на боевом шлеме князя Рожинского. Приятно щекотал ноздри медвяный запах весны. Мысли были легки и спокойны, как голуби, что, кружась над башнями, опускались в свои гнезда на ночлег.

Внизу лежал город, тихий и покорный. Где-то блеяли овцы. Негромко мычали коровы, да лаяла дворовая собака на проходящий патруль. Мещане сидели в домах, не зажигая огней. Улицы были пусты. Только за городской стеной, в багряных отблесках уже скрывавшегося солнца, суетились казаки, расставляя арбы и телеги, огораживая табор.

Рожинский улыбался. Это ничтожная защита против его пушек и гусар.

– Прошу панов регментариев, – убрав улыбку, серьезно сказал князь, – держать жолнеров в порядке. Когда будем забирать казацкий обоз, чтоб не напивались как свиньи.

Маленький, на двойных каблуках, в высоком шлеме с пышным султаном, он сам себе казался в эту минуту величественным. Регментарии поклонились князю.

Ночь прошла спокойно. На рассвете лазутчики сообщили, что в лагерь схизматов прибыл новый отряд из Полесья с атаманом Савулой, что конных пришло немного, а пешие вооружены чем попало и пригнали они с собой большое стадо быков, отбитых в соседнем имении. Рожинский смеялся.

– Видно, на быках собираются удирать от наших гусар Наливайко с Савулой… Только бы не забили до смерти его; Наливайку, как пса на аркане, я сам поведу до Варшавы. Его милость король просил меня лично.

Приходу Савулы князь не придал значения. Чем больше быдла ляжет под шляхетскими саблями, тем лучше. Все же решили дождаться, когда коронный подойдет ближе и поможет взять схизматов на аккорд с двух сторон.

В войске князя Рожинского нашлись жолнеры, которые слышали о батьке Савуле не впервые… Рассказывали, что он был когда-то простым лесорубом у магната Ходкевича, да убили магнатовы слуги его красавицу жену, и Савула ушел на русскую сторону… Говорили, что, когда в прошлом году Северин Наливайко взял Могилев на Днепре, вернулся на свою родину Савула. Пришел с сыном, таким же бесстрашным и хитрым, как батька… Будто бы раньше звали его не Савула, а Савва, или попросту Савка, да во время боя поглядел на него Наливайко, удивился силе и храбрости и сказал:

– Какой же ты Савка, малая шавка. Ты, брат, целый Савул!

Так и осталось за ним это имя – батька Савула.

Может, было иначе, кто его знает… Только стало с тех пор имя белорусского батьки Савулы рядом с добрым именем казака Северина. И оба эти имена одинаково ненавистны были панам.

Весь день шла ленивая перестрелка. Ни та, ни другая сторона не начинали атаки. Рожинский ждал подхода Жолкевского; казаки, окопавшись внутри табора, тоже ждали чего-то. К ночи поднявшийся ветер забросал небо низкими тучами и, когда совсем стемнело, принес к стене города странный шум казацкого табора и… скорую весть, заставившую князя Рожинского поднять тревогу.

– Наливайко уходит! В таборе остается батька Савула со своими полешуками…

Рожинский заволновался. Как? Этот подлый схизмат опять хочет уйти из-под носа? Видно, почуял, что попадает в ловушку! На коней! Не дать уйти Наливайко!

Заиграли серебряные трубы, загремели литавры. Гусары вскочили в седла. За их спинами выросли укрепленные на железных стержнях высокие крылья из густо посаженных орлиных и ястребиных перьев.

Жолнерам раздали зажженные факелы.

Раскрыли городские ворота.

В таборе вспыхнули и погасли огоньки редких выстрелов. Со стен замка им ответил залп нескольких пушек. Ветер подхватил их гром и покатил над полем. Это подбодрило поляков. Сверкнула сабля Рожинского. Словно огромные ночные птицы, крылатые гусары на вороных копях пролетели под аркой ворот. За ними золотистой россыпью прорезали тьму колеблемые ветром факелы бегущих жолнеров. Едва касаясь земли, с устрашающими криками, звоном труб и пистолетными выстрелами конница неслась на врага. Тьма скрывала его. Но он был где-то здесь, близко. Вот уже передние наткнулись на ряды связанных арб. Кони вздыбились. Рассыпались гусары, дугой охватывая вражеский табор.

Подоспевшая пехота дала дробный залп из мушкетов. Метнула факелы за ограду…

Казаки не отвечали. Табор был пуст.

– О псюхи! Лайдаки! – взвыл князь Рожинский. – Но я достану вас, трусливые псы! Я найду!

И точно. Князь увидел врага. По ту сторону табора, на холмистом берегу реки Рудавки, показались огни. Огней было много. Они метались по берегу, видно, ища переправу. Рожинский чуть не захлебнулся от радости. Вот он, долгожданный час славы!

– Гусары, за мной! – крикнул князь и выскочил из казацкого табора.