Рославлев, или Русские в 1812 году

ным паном. На третий день моего путешествия мне пришлось, под вечер, ехать дремучим сосновым лесом; на дворе было погодно, попархивал мелкой снежок, и холодный ветер продувал насквозь мой плащ, который некогда был подбит ватою, но протерся так на биваках, что во многих местах был ожур{[141]}. Часа полтора я зябнул молча; наконец вышел из терпения и закричал своему проводнику:

– Да скоро ли мы доедем до ночлега, разбойник!

– А вот как выедем из лесу, пане! – отвечал проводник.

– А скоро ли мы выедем из лесу?

– А вот как переедем длинный мост, пане!

– Да скоро ли мы доедем до моста?

– А вот как подымемся на гору, пане!

– Черт тебя возьми! Да где ж эта гора?

– Не близко, пане! Не то две, не то четыре добрых мили.

Я ужаснулся. И одна добрая миля в Польше стоит наших семи верст, а четыре!..

– Да нет ли где-нибудь поблизости господской мызы? – спросил я.

– Як же, пане! вон в стороне, бачишь, бьялу муравянку?{[142]}

Я обернулся в ту сторону, на которую проводник указывал своим кнутом, и увидел, что в конце узкой просеки что-то белелось и мелькал огонек.

– Что это? Господской дом? – спросил я.

– Так есть, пане!

– Вези нас туда.

Поляк поворотил в просеку, и чрез несколько минут мы въехали на обширный двор. С полдюжины всякого рода собак подняли ужасный лай, а на крыльцо длинного оштукатуренного флигеля высыпало человек пять или шесть дюжих лакеев. Один из них принял меня под руку из саней и, введя в просторную и весьма чисто убранную столовую, побежал доложить хозяину, что приехал русской офицер. Судя по вежливому приему слуг, я должен был надеяться, что хозяин обойдется со мною очень ласково – и не ошибся. Двери в гостиную растворились; небольшого роста худощавый старичок выбежал ко мне навстречу с распростертыми объятиями. «Милости просим, дорогой гость! – закричал он по-русски, обнимая меня с изъявлениями живейшей радости.

– Милости просим! Для меня всегда, истинный праздник, когда русской офицер заедет в мой дом. Прошу покорно садиться. Да скиньте вашу саблю, отдохните, успокойтесь!» Я стал было извиняться, но ласковый хозяин не дал мне выговорить ни слова, осыпал меня приветствиями и, браня без милосердия французов, твердил беспрестанно: «Защитники, спасители наши! Как нам вас не любить? Если б не вы, мы вовсе бы погибли! Эти злодеи, французы, грабители! Ползлота в кармане не оставили; все обобрали: скот, деньги, вещи; ну верите ль богу! – примолвил он, вынимая из кармана золотую табакерку рублей в шестьсот, – хоть по миру ступай по милости этих варваров: в разор разорили нас бедных!» «Все это хорошо, – думал я, – но нищий, который нюхает табак из золотой табакерки, верно, найдет, чем покормить своего защитника и спасителя». Прошло около часа, хозяин не унимался хвалить русских офицеров, бранить французов и даже несколько раз, в восторге пламенной благодарности, прижимал меня к своему сердцу, но об ужине и речи не было. Наконец, я решился намекнуть, что русской офицер также может и устать и проголодаться.