Святослав

Священник вышел, чем-то, видимо, встревоженный, неспокойный, и сказал Святославу:

— Иди, князь, она кличет тебя.

Святослав зашел в светлицу и остановился у порога. В углу горела свеча. Мать лежала на своей постели, необычайно бледная, но тихая, спокойная.

— Сядь, Святослав! — сказала она. Он сел у ложа.

— Вот я и исповедалась во всех своих грехах…

— Кому ты исповедовалась и в чем? — не понял ее Святослав.

— Пресвитеру Григорию, а через него Христу… Конец, сынок…

— Зачем ты, мать, говоришь о конце? Тебе, княгиня, еще жить и жить…

Слабая улыбка пробежала по ее лицу.

— Всякая жизнь приходит к концу, и княжья тоже, — сказала она. — Не утешай меня, сынок, я готова к своей далекой дороге.

Она немного помолчала, собираясь с мыслями и превозмогая боль.

— Об одном только хотела просить тебя… Прости меня, сын…

— За что я должен тебя прощать? — спросил Святослав. -Ведь ты мне делала только добро…

— Добро — это так, я желала тебе, сын, только добра. А все же ты, должно быть, гневаешься, Святослав, за то, что я так поступила с Малушей?

— Это было давно, пожалуй, не стоит и вспоминать! — тихо промолвил Святослав.

— Не говори так. Чем дальше дорогое прошлое уходит от нас, тем дороже о нем память… Ты страдал все это время, Святослав. Мне тоже было больно и тогда и теперь, когда вспоминаю Малушу… Но разве могла я поступить иначе? Верь мне: коли бы я поступила так, как подсказывало сердце, то не ты, а Улеб сидел бы на Киевском столе. А он сделал бы все не так, как ты. Он вовек не свершил бы того, что ты, Святослав!

— Мать! — сказал Святослав. — Я знаю Гору и Улеба. А делал я только то, что был должен и мог…

— Что должен и мог, — повторила за ним княгиня. — Нет, Святослав, ты сделал больше, чем мог… Когда-то… я мучилась, колебалась. В трудное и страшное время жила я, сын мой: твой отец Игорь не закончил собирать земли, довелось мне… Ты был со мной, помнишь Искоростень?

— Помню…

— Люди говорили, будто я мстительная, алая. Но не месть, а страх за наши земли, за Русь, вел меня к древлянам. Стоило отпасть от нас древлянам — иные племена наши могли содеять то же. И может, не было бы днесь и Руси!…

— Ты мудра, мать! Я видел, как ты тогда поступила, знаю и то, почему ты заменила дань уставом.

— Что устав, — княгиня указала за окно, — если бояре думают только об одном? Я, сын мой, раздала им все земли, леса и реки…

— Но ведь есть, мать, еще и люди… Русь — не только Гора, а много племен, языков, городов.

— Верно, — согласилась княгиня, — Русь — это множество племен, языков, городов… Они теперь объединились, и ты веди их против врагов, веди против Византии. А за-Малушу меня прости, сынок! Прощаешь?

— Прощаю, мать!

— И во другой раз прости…

— Прощаю…

— И в третий…

— Прощаю…

— Спасибо, сынок. — Княгиня долго лежала, сомкнув глаза, будто отдыхала. — Все кончается, — промолвила она и взглянула на Святослава. — Вот так угасает жизнь. Пройдут годы, минут века… и узнают ли когда-нибудь люди правду о том, как трудно было нам и всем людям на Руси?

— Узнают, матушка, — уверенно сказал Святослав.

— Когда умру, — продолжала княгиня, — не совершай по мне тризны… есть пресвитер… пусть похоронят как христианку…

— Матушка! — вырвалось у него,. — А позволишь мне взять Малушу?

Княгиня Ольга долго не отвечала, потом, словно ей надо было сказать что-то очень важное, попыталась подняться. И она поднялась, оперлась на руку, села…

— Знаешь ли ты, Святослав, — сказала она, глядя на сына, и глаза у нее стали большие-большие, — что тогда… в ту ночь… когда Малуша уезжала из города… я пожаловала ей село… Будутин…

— Пожаловала село?

— Да… но она его не взяла. Отказалась… потому что не подарка хотела, а любила тебя… такого светлого… какой ты и есть… Знаешь теперь, какая Малуша!…

Ольга перевела дыхание.

— Малуша, — закончила княгиня, — она… она сильнее меня… разыщи… возьми ее…

И вдруг глаза ее погасли, голова откинулась на подушки…

Святослав не спал всю ночь. В Киеве давно уже знали, что княгиня неизлечимо больна. И как только черное знамено, вестник смерти, появилось над стенами города, зашумела, заклокотала Гора, боярские и воеводские жены кинулись к княжьему терему, оттуда послышались их скорбные, полные отчаяния крики, — они обряжали и готовили княгиню в далекий путь.

Лучшие мужи Горы, которые были своими людьми в княжьих теремах, поспешили тотчас к князю Святославу — у них к нему было теперь много дел.

Князь Святослав был не один. Он сидел в своей большой светлице, что выходила высокими окнами на Днепр, окруженный тремя сыновьями. Близ них стояло несколько воевод — они прибыли вместе с князем с Дуная; у дверей светлицы, чтобы быть под рукой, ждали слуги.

Горянские бояре и воеводы заходили в светлицу, останавливались перед князем и, низко поклонившись, молча отходили в сторону: душа умершей княгини в эту пору, как все они думали, блуждает где-то близко, и не годилось о чем-либо говорить.

Молча склонили голову им в ответ князь Святослав и его сыновья. Люди сочувствовали их большому горю, горе князей — их горе.

За окнами быстро темнело. Еще видны были темно-синие воды Почайны, остров, голубой плес Днепра, желтые косы, леса, небо. Но все это меркло, угасало. С востока надвигалась ночь…

В сенях дворовые высекали кресалом и раздували огонь. Потом кто-то со свечой в руках зашел в светлицу и принялся зажигать у стен светильники. За окнами совсем потемнело.

И сразу стало видно всех толпившихся у стен бояр и воевод. Бородатые, опаленные солнцем мужи переминались с ноги на ногу, прятали руки с высокими шапками за спиной и упорно молчали.

Но молчать так целый вечер не было сил. Один из бояр -это был лучший муж Лаврит' — сделал шаг вперед и прокашлявшись, спросил:

— Когда же мы отдадим, княже, погребальные почести нашей княгине?

Князь Святослав, смотревший, как за Днепром вспыхивает зеленым светом первая звезда, казалось, проснулся.

— Что ж? Похороним, как надо…

— Покон велит, — продолжал Лаврит, — похоронить до вечера другого дня, чтобы душа покойной не заблудилась в небесных лугах, а попала прямо в вырий…