Голубая дама

На вторую ночь у нас выдалось небольшое затишье. И мы с Зарицыным разговорились. Это не был светский разговор, который всегда ограничен тщательно скрытыми, но жесткими рамками условностей, всегда имеет оттенок внутреннего безразличия. Сама обстановка, страшная болезнь и сама смерть, как бы стоящая у дверей холерной избы, настраивала на иной тон, на простоту, задушевность и открытость. Улучив удобный момент, я спросила об отношениях Юрия Тимофеевича со Сперанским. Он ответил весьма коротко. По окончании медицинского факультета работая лекарем в московской больнице, подал проект усовершенствования лекарского дела в России, бесплатного лечения простого народа. Бумага возбудила участие Сперанского.

Сановник приблизил его к своей особе и с той поры печется о нем.

Ответ господина Зарицына показался мне странным. Неужели такая привязанность, такая опека не без риска для себя из-за одной бумаги, хоть бы и очень значительной?

Но размышлять об этом было некогда. Я уговорила Юрия Тимофеевича уйти поспать. Вскоре в сенях уснул и Гордей. Всю ночь мы дежурили вдвоем с пожилой крестьянкой. Я рассчитала, что этим утром — утром третьего дня моего отсутствия — надо вернуться домой. В противном случае асессор Зильбер или кто другой могут послать эстафету генералу. Часов в шесть принялась поднимать Гордея. Оказалось, это требует великих усилий. Гордей, раскинув свое щуплое тело на широкой лавке, сотрясал сени могучим храпом. Тщетно окликала его по имени, тщетно кричала, наклоняясь к самому уху, и щекотала его соломинкой.

Гордей не шевелился, только мычал, как годовалый теленок. Делала попытки приподнять его и посадить на лавку, но рыжий тотчас же занимал прежнее положение.

Однако твердо решила одержать верх в этом поединке. Облила сонного Гордея ковшом студеной воды. Верх оказался мой: мужик вскочил и, заметив, что я смеюсь над ним, сразу откликнулся прибауткой: «Ладно, Андриановна, живем шутя, а помрем взаправду».

Оставив Гордея помогать старухе возле больных, я отправилась к Юрию Тимофеевичу с намерением накормить его завтраком. Лекарь спал в соседней избе, принадлежащей той женщине, что ухаживала за больными. Спал не менее сладко, чем его помощник.

Я невольно залюбовалась его лицом. Аврорка права — лицо это, несмотря на простоту его, без подделки значительно. Это лицо истового и надежного человека, и черты эти утверждены цельными метелями раздумий, что оставили на нем свой след. (Я перечитала недавно писанное на других страницах о Юрии Тимофеевиче. Нет, я не была слепа! Но ведь я женщина, и совсем иные чувства горели во мне…)

На кухне возле печи лежали дрова. Я бережно нащипала лучину и запалила печь. В кладовке отыскала яйца. Отмыла сковородку и поджарила на ней яичницу. Вскипятила в чугунке воду, заправила ее баданом.

Юрий Тимофеевич спал так же крепко и безмятежно.

Легко притронулась к его волосам. Негромко выговорила:

— Пора вставать.

В ответ он забормотал что-то невнятное. Можно было разобрать только: «Сашенька — ты! Как хорошо!»

Не стану запираться, это «Сашенька» будто каленой иглой прожгло меня. Я выбежала на кухню, потом на цыпочках вошла в горницу, отыскала карандаш, бумагу. Написала всего два слова: «До свидания». Подписала: «Юлия Андриановна». Спустя минуту, сделав над собой усилие, прибавила: «Берегите себя».

Тут попался мне на глаза томик Рылеева, видно, тот самый, что Юрий Тимофеевич купил у офени. И так захотелось мне взять его с собой, что я не смогла противостоять этому. Сделала еще приписку: «Взяла у вас почитать Рылеева».

Берегом реки направилась к своей лодке. И здесь повстречался мне Гордей, стоящий на телеге за бочкой с водой.

— Т-тпру, — остановил он лошадь. — Ты куда же, Юлия Андриановна?

— Уезжаю, Гордей. Прощай.

— Почему прощай? — возразил Гордей. — Так на росстанях не говорят. Говорят, до свиданьица. Да стой ты! — прикрикнул он на лошадь, но лошадь не послушалась его. — До свиданьица говорят, потому гора с горой… — услышала я уже издали.

Я шла берегом. Память подсказывает мне, что в прибрежных кустах пела иволга. Но это угнездилось в мозгу как-то помимо меня. Тогда я не слышала ничего. Грызла, рвала на части тягостная обида. Умом, здравым смыслом пыталась утишить, унять ее. И с чего взяла, будто у него нет никого на сердце? Он не так уж молод, сдается, под тридцать. Да и что скрывать — женщины неравнодушны к нему. Вообще к людям такого покроя. Магнитом служит необыкновенность. Действительно, тайна обволакивает его натуру, его поведение.

Вот Сашенька пусть и разгадывает эту тайну. Пусть! А я, дура, помчалась, поверила…

Впрочем, кому поверила? Кто меня в чем уверял? Во всяком разе не он. Он-то не токмо что шажка, полшажка не сделал, бровью не повел ни в мою, ни в Авроркину сторонку. А я… Я Аврорке уподобилась. Стыдобушка какая! Замужняя дама. И сердится мне не с чего! Обижаться лишь на одну себя вправе.

Ладно! Бог с ним. А я, что ж, не зазря здесь побывала. Помогла ему людей от смерти отводить. И вообще, о чем я думаю! Здесь хвороба людей мучает, погибель ходит, а я… Нет, чем более живешь, тем более дивишься странностям натуры человеческой, особливо женской.

Ладно! Если я ему не нужна, пусть поищет иную помощницу. Еще сыщет ли он ее в Сашеньке.

Господи! Что я опять?

Ой, статься может, и про Сашеньку-то он не во сне бормотал. А только спящим прикинулся. Все может статься…

Тут я, кажется, начала всхлипывать.

Да, он тоже не должен так. Какая-то Сашенька! Это неблагородно, невеликодушно.

Бог мой! Да что со мной творится? Словами Аврорки заговорила… Действительно, я барынька с дамскими капризами. Стыдно!

— Юлия Андриановна!

Позади стоял Юрий Тимофеевич.

— Куда же вы исчезли? Даже не попрощались? Гордей меня будит, говорит — уезжает. Я встревожился.

Он был смущен. И здесь… Я готова провалиться сквозь землю при одном воспоминании о том, что натворила в эти минуты! Не помня себя, презрев приличия, начала в чем-то упрекать Юрия Тимофеевича, сетовать на его бессердечие и даже унизилась до того, что упомянула Сашеньку.

— Какая Сашенька? — недоуменно потирая лоб, видно, голова его все еще побаливала, спросил Зарицын.

Я уже не могла остановиться. Меня влекло как щепку сильным водным течением.

— Какую изволили вспоминать во сне.

Он посмотрел на меня, как не смотрел еще ни разу, нежно и властно, как мужчина смотрит только на женщину, ему близкую.

— Значит, вас это тронуло?

— Господин Зарицын, — высокомерно парировала я. — Не кажется ли вам, что вы становитесь нескромным?

— Извините, — поспешно и виновато сказал он. — Сашенька, баба Саша, моя старенькая няня.

— Няня? — только и смогла переспросить я.

Юрий Тимофеевич не хотел отпускать меня одну. Но я не согласилась взять провожатого. Он настаивал. Потом, улыбаясь, сказал:

— Всегда должно быть по-вашему?

— Всегда, — согласилась я.

Послушная веслам лодка споро рассекала встречные воды. Я заплыла довольно далеко и положила весла, решив чуть-чуть передохнуть. Наверное, долго будут помниться эти минуты! Внизу подо мной огромный шар солнца, подводье вспыхнувшее пожаром. Розовая поверхность воды, и я одна на свободном, безбрежном просторе. Не то плыву, не то лечу…

— Барыня! Матушка! — кинулась ко мне служанка. — Мы с ног сбились, вас ищучи. Да и весь-то город переполошился. Где же это вы изволили пропадать? Да и наряд-то на вас какой!

— Медведя кормили! — строго осведомилась я. И прошла к себе.

Никого не принимаю. Всем сказываюсь нездоровой. Зато подолгу сижу за своим фортепиано. Но музыка моя стала иной. Однажды, резко оборотясь на вертящемся стуле, заметила, что горничная в соседней комнате бесшумно пританцовывает.

Одним утром Аврорка, накричав на слуг, вломилась ко мне. Обрушила на меня лавину восклицаний и вопросов.

— Майн гот! Как я тревожилась за тебя! Мне кажется, у меня появились седые волосы. — Она тряхнула своей безупречно золотой копной. — Где же ты была? Я чую, здесь что-то романтическое! Юлия! Отчего ты молчишь? Или ты хочешь, чтобы я умерла от любопытства? Юлия!