Держава (том второй)

Отчего–то торопясь, она сбросила блузку и юбку.

Аким трясущимися руками пытался расстегнуть пуговицы на рубахе, затем рванул ворот, рассыпав пуговицы по полу и, отбросив снятую сорочку, обнял Ольгу, затем поднял на руки и донёс до дивана.

И была ночь…

В раскрытое окно заглядывала любопытная луна, слабо освещая тело женщины, и окрашивая все предметы в комнате нереальным белесым цветом.

Губы устали от поцелуев… Тело устало от ласк… А ночь была бесконечна, тиха и душиста…

Утром, проснувшись, Аким не сразу сообразил, где он, и что было ночью — сон или реальность.

Раздетый, он один лежал на диване, и лишь весёлое солнце наблюдало за его пробуждением, игриво прикасаясь лучом то к щеке, то к плечу, то к груди.

Громко чихнув и чертыхнувшись, он поднялся с дивана и принялся одеваться, услышав:

— Будь здоров, милый.., — и через секунду, — доброе утро!

— Спасибо, — озабоченно буркнул, надевая рубаху. — Кто–то все пуговицы поотрывал, — ворчал, стараясь не смотреть на вошедшую в комнату Ольгу.

— Вам очень идут кальсоны, мой друг, — невесело улыбнулась она, почувствовав его отстранённость и даже холод.

Ничего не ответив, он продолжал одеваться.

«Волшебство ночи прошло, а с ней поцелуи и любовь, — грустно подумала она. — Да ты, сударыня, становишься поэтессой», — стараясь скрыть охватившую её печаль, постаралась весело произнести:

— Чайник вскипел.

— Спасибо. Нет времени, — застегнул пуговицы на белом кителе и стал искать фуражку.

— Утренняя поверка дороже поцелуя? — крикнула ему вслед и расплакалась, упав на диван.

Прижимаясь щекой к подушке, которой недавно касалась его голова, она обессилено шептала:

— Хам, хам, х–а–м.., — но в словах не слышалось злости, а была нежность и любовь.

«И зачем мне эта любовь? — развалясь в продавленном кресле и уронив на колени недельной давности газету, размышлял Аким. — Пиитическая обстановка виновата: облака, берёзовые кущи, зелёная травка, речка, солнышко.., тьфу… Строй, уставы, стрельба по мишеням.., вот что закаляем мужчину и делает из него сурового солдата.., а не качели с дамами и граммофонный вальс «Разбитое сердце». «Трансвааль» следует слушать, и пестовать в сердце ненависть к врагам, а не любовь к дамам, — отбросив газету, бодро выскочил из кресла и подошёл к раскрытому окну. — Денщик молодец! Поддерживает морально, — прислушался к мощному храпу за перегородкой. — Заглушает пение соловьёв, а портянками — прелестные запахи природы, чем на корню уничтожает лирику, делая человека мужественным, злым и голодным, потому как даже чай ему некогда вскипятить… Козлов, он и есть Козлов. Микита — так он имя своё произносит. Пойти, разве что, Глеба навестить… Вроде не жарко, — высунул в окно руку. — О-ой. Совсем плохим из–за женщин стал. Так ведь дождь определяют, — попробовал рассмешить себя.

Не вышло.

— Козлов! — по–юнкерски рявкнул он.

За перегородкой послышалось почмокивание, кряхтенье, зевки, бормотанье: «Прости–осподи», шлепки босых ног и, наконец, произошло явление денщика народу.

— Микита… В строй захотел? — сидя на подоконнике поинтересовался Аким.

— Никак нет! Ваше высокоблагородие, — без раздумий ответил Козлов.

— Чая нет. Булок нет. Колбасы нет… Чего — никак нет? Про вино или пиво вообще речь не идёт… А ты целый день храпишь.

— Виноват, исправлюсь…

— За оставшиеся три года службы не успеешь, — горестно покачал головой Аким. — Пулей Графа запрягать, — велел ему, безысходно махнув рукой. — Да не Игнатьева, — заорал вслед и засмеялся: «Всё же удалось поднять настроение, — резюмировал он. — Даму у графа увёл… или меня увели», — задумчиво хлопнул дверью, выходя на крыльцо.

Проезжая мимо бараков Павловского военного училища, помахал рукой, подумав, что как–нибудь следует заглянуть к павлонам и узнать, чтут ли традиции по отношению к пажам, погладил по холке Графа.

«Кавалерию сразу видно, — слез с коня и прошёл в барак. — Дневального у «грибка» нет», — навис над азартно резавшимися в карты «корнетами».

— Смирно, — тихо отдал команду и отметил, что по выправке николаевцы не уступят павлонам.

Сзади гулко бухнула входная дверь.

«Дневальный тихонько выскользнул», — постарался скрыть смех.

— Пулей доставить сюда портупей–юнкера Рубанова, — распорядился Аким.

— Господин подпоручик, взводный командир Рубанов стоит на посту у выгребной ямы, — доложил один из картёжников.

— Это шутка? — нахмурился Аким.

— Никак нет. Наряд не в очередь…

Юнкера были серьёзны.

— Вчера дежурил у порохового погреба, позавчера у знамени, — добавил другой юнкер.

— Вольно, господа. Я его брат. Проводите кто–нибудь к секретному объекту, — хмыкнул Рубанов.

Стоявшего при шашке и винтовке брата увидел издалека.

— О чём мечтаешь, братец, — наплевав на Устав караульной службы, обнял Глеба.

— О монашестве! — коротко ответил тот. — Поставлен поручиком Абрамовым на особо ответственный объект, — щёлкнув каблуками, шутя отрапортовал Глеб.

— За что?

— За любовь!

— И у тебя любовь? — поразился старший брат. — И к кому, если не секрет?

— К горничной одного армейской кавалерии полковника… Сам понимаешь, я же не могу опуститься до горничной полковника пехоты, — поддел старшего.

«Повеселел немного», — с улыбкой отметил Аким:

— Почему же твоими нарядами руководит армеут? — удивился он.

— Наш эскадронный офицер, поручик Абрамов Иаков Иудович, его родственник… Шурин, кажется: «Не для тебя полковник горничную держит», — обличил меня. Вон он собственной персоной на своих двоих скачет… Сейчас и ты с соседнего края встанешь, — пришёл к выводу Глеб, с прищуром уставившись на подходящего поручика.

— Ещё два наряда не в очередь за допуск постороннего на пост, — брызгал слюной гладко прилизанный, длинноносый чернявый офицер. — Что вы тут? — вперился чёрными глазами в Акима.

— Какой умный, спокойный и тактичный офицер ваш начальник, — холодно оглядел с ног до головы поручика. — Потрудитесь с уважением разговаривать с гвардии подпоручиком, а то ведёте себя как хамло и быдло, — чуть склонив голову набок, с интересом стал наблюдать за ответной реакцией.

Но она оказалась не той, что ожидали братья.

Поручик пожевал чего–то ртом…

«Удила», — подумал младший. «Трынчик», [2] - усмехнулся старший.

Повернулся кругом, и без разговора ушёл.

— Ну и офицеры у вас? — изумился Рубанов–старший. — Кавалерия, кавалерия… Где дуэль с двух шагов из левольвертов? — хмыкнул, изуродовав слово.

— А вот кавалерию, братец, не тронь, — обиделся младший. — Не все у нас Иаковы Иудовичи, — выхватив шашку, погонял роящихся мух.

— Смотри, чтоб они чего с поста не стырили, — уходя, дал брату совет Аким. — Поручик придёт, всё взвесит…

— Отцу не говори, — закричал вдогонку младший.

— Да не–ет, только матери, — помахал рукой старший.

Коннице досталось на орехи не только от Акима Рубанова.

Великий князь Николай Николаевич, генерал–инспектор кавалерии, сам гусар и отъявленный кавалерист, лично провёл учебное занятие с николаевцами.

Несколько часов эскадроны глотали пыль военного поля, затем построились перед генерал–инспектором. Вспыльчивый великий князь провёл разбор учений.

Эскадрон старшего курса с прискорбием узнал, что состоит не из «корнетов», а из беременных курсисток Смольного института не совсем благородных девиц.

До сведения эскадрона младшего курса великий князь довёл, что гарцуют они на хромых мулах, и что это не кавалерийский строй, а ряды беременных торговок зеленью.

После полевого галопа с препятствиями, пыльные благородные корнеты пришли, вернее, прискакали к выводу, что беременные курсистки, по статусу, стоят на ступень выше беременных чухонских торговок зеленью.