Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой

В организации появились деньги. Немного, но по сравнению с началом это уже было что-то. Во-первых, только членские взносы давали нам больше сотни в месяц (с апреля 1970 года мы платили не по три, а по пять рублей, и лишь студенты – три). Иногда кто-то давал что-то и не жаждал даже паблисити. Лев Львович, например, и его коллега по работе, тоже кандидат технических наук, Монус Соминский еще до официального вступления в члены организации дали нам 110 рублей, и это было очень кстати.

Мы начали «богатеть» после того, как в августе 1969 года член и любимец нашей организации врач Ашер Бланк (во время проводов которого в Москве был создан ВКК) выехал в Израиль. До этого нам оставалось только наблюдать, как плакали еврейские денежки, попадая не к тому, к кому надо, и не для того, для чего надо.

Но только перед самым 15-м июня Лева Ягман, который с мая 1970 года стал членом комитета и казначеем организации вместо Давида Черноглаза, почувствовал себя Крезом местного масштаба; Лассаль Каминский приехал из Москвы и привез сразу 1500 рублей, в десять раз больше того, что имелось в кассе организации [4]. Но воспользоваться ими мы уже не успеем…

Куда идут деньги? По мелочи повсюду. Например, представитель студенческой группы в комитете Толя Гольдфельд опаздывал на заседание комитета по объективным причинам. Взял такси в счет своей грустной стипендии. Мы на комитете решили компенсировать эти два рубля. Правда, когда это повторилось во второй раз, Давид больше не оплатил такси, несмотря на все наши голосования.

Однако львиную долю съедал РИС. Каждая из шести пишущих машинок, конфискованных следствием, стоила денег. И командировки по делам «Итона» в Ригу и в другие места стоили денег. И даже бумага и копирка, когда стучит много машинок, тоже начинает чего-то стоить. Хорошо еще, что машинистки работали бесплатно.

Несколько девушек печатали для нас. Одна печатала долгие годы, прокручивая два рабочих дня за сутки: один – в институте, где она работала, другой – за пишущей машинкой. Крейна Шур, как и ее брат Гилель, была членом организации и единственной в ней девушкой.

Когда семья Шуров в безнадежной обстановке 1969 года подала документы на выезд в Израиль, Крейну вызвали в партком ее института. С ней беседовало «лицо еврейской национальности», член парткома, которое хотело «по-человечески ее понять». Ибо ему трудно было представить, как она, которая столько времени ела русское сало, могла оказаться такой неблагодарной по отношению к партии, правительству и лично товарищу Б. Исчерпав все аргументы, он продекламировал ей почти всю песню «С чего начинается Родина»? – кроме последнего куплета. Но Крейна знала его наизусть и она закончила разговор на тему «С чего начинается Родина»:

Крейна обладала всем набором положительных качеств, которые приписываются «сильному полу».

Позже следствие разделит всех, имеющих отношение к нашему процессу, на три категории: обвиняемых, свидетелей и Крейну Шур.

Прошло больше месяца со дня получения первого чемодана, а он лежал без движения и замки его по-прежнему были заколочены гвоздями. Наша четверка требовала отложить «вскрытие». Трое из другой четверки были за немедленное распространение литературы. Владик Могилевер, как почти всегда, стремился найти компромисс. Только полыхнувшая Шестидневная война и порожденные ею эмоции заставили вскрыть замки чемодана, и «Эксодус» отлично вписался в эхо наших новых побед.

Почему же упорствовала наша четверка? Для этого были серьезные основания.

Еще в самом начале 1967 года на собрании организации я внес предложение. Суть его заключалась в следующем. Мы составляем аргументированное и эмоциональное письмо по двум аспектам:

1) о принудительной ассимиляции еврейского меньшинства в СССР и ликвидации де-факто еврейской культуры;

2) о нарушении СССР Декларации прав человека 1948 года, дающее нам право свободного выезда в Израиль.

Это письмо мы переправляем за границу и публикуем. Но не анонимно, а каждый из нас открыто подписывает письмо и проставляет свой настоящий адрес и место работы. Одновременно мы направляем такое же письмо по его настоящему адресу – в Кремль.

Меня эта идея осенила однажды во время прогулки возле Русского Музея. Она показалась мне неожиданной и удачной. Я поделился ею с Соломоном, Гришей и Рудиком Брудом, короче, со всей нашей четверкой. Они сразу же поддержали меня. Тогда я выступил с этой идеей на собрании всей восьмерки. Я считал, что открытое обращение с поднятым забралом привлечет внимание мировой общественности, ибо это будет не просто голос молчащего еврейства СССР, а голос еврейской молодежи с комсомольскими билетами в карманах.

Мы поднимем сразу оба вопроса, ради разрешения которых несколько месяцев назад была создана наша организация. Именно новизна нашего метода свяжет советскую верхушку по рукам и ногам и даст нам большой шанс не только вытащить на международную арену еврейский вопрос, но и самим быть высланными из СССР. Второе соображение состояло в том, что именно указание наших фамилий и адресов защитит нас от репрессий и станет для нас как бы заслонкой.

Мне поручили составить текст письма. Гриша Вертлиб, горячий сторонник этой идеи, составлял второй вариант. Через неделю я прочел ребятам свой текст. Он занял целую ученическую тетрадь: начавши писать, я уже не мог остановиться. В конце письма содержалось требование соблюдать Декларацию Прав человека и разрешить всем советским евреям, желающим этого, выехать в Израиль. Письмо было составлено осторожно и касалось только еврейского аспекта жизни в СССР.

Когда в начале письма шел дифирамбный абзац перевороту в октябре 1917 года, который я совершенно искренне назвал Великой Октябрьской Социалистической Революцией, освободившей еврейский народ от черты оседлости и пятипроцентной нормы при поступлении в высшие учебные заведения, кое-кто покривился: кое-кто раньше меня избавился от догм. В общем же, мое письмо было принято за основу. По поручению ребят Гриша Вертлиб вставил в него несколько мыслей из своего письма, и оно было готово начать путь на Запад. Оно было готово за несколько лет до того, как письмо восемнадцати грузинских евреев, переданное израильским правительством в ООН, разорвало круг молчания вокруг евреев СССР. Задолго до того, как Яша Казаков, действуя таким же путем, добился высылки из Москвы, и не на Дальний Восток, а на Ближний. Это письмо было готово задолго до того, как написание открытых писем стало привычным и перестало кого-либо щекотать. В самой нашей организации с мая 1970 года была создана группа «Алия» по подготовке и написанию открытых писем за границу по вопросам выезда в Израиль. Во главе ее встал Лассаль Каминский, вошедший в комитет в мае 1970 года вместо Соломона Дрейзнера. Но это был уже не тот коленкор. Теперь целая группа «Алия» уже не могла бы добиться того эффекта, которого могло добиться, с моей точки зрения, то самое письмо весной 1967 года.

Но письмо не ушло. Наша организация не была воинской частью. У нас никогда не было единоначалия. Была демократия со всеми ее плюсами и минусами. Одним казалось сомнительным то, что представлялось очевидным другим. Вторая четверка предложила использовать письмо только как заслонку. Это значило – только тогда, когда нависнет опасность ареста за нашу основную деятельность, мы опубликуем письмо за своими подписями и этим, возможно, пресечем аресты. Таким образом, письмо из средства активной борьбы против ассимиляции и за выезд превращалось в средство личной защиты.

Наша четверка не могла согласиться с этим и было решено запросить Израиль. Это было весной 1967 года и это был первый раз, когда мы запрашивали Израиль. Первый, но не последний. Второй раз это будет в апреле 1970 года, за полтора месяца до разгрома. И тогда мы получим ответ. А в первый раз – нет.