В дни Каракаллы

Я встретил однажды поэта на берегу Оронта. Все пространство вдоль реки, от Антиохии до самой Дафны, застроено белыми виллами, где резвятся счастливые дети, гуляют группами девушки, летают белые голуби. Дафна, знаменитое предместье, – один сплошной сад, славящийся на весь мир кипарисами, лавровыми деревьями, фонтанами, искусственными ручьями, а главным образом храмом Аполлона и празднествами в его честь, во время которых вся Антиохия целый месяц проводит в различных увеселениях.

Поэт шел в сторону Дафны в легкой желтой тунике, перебросив, как спартанский юноша, синюю хламиду через плечо. Я приветствовал его поклоном, а он дружелюбно сказал:

– Здравствуй! Даже ты оставил свои свитки, чтобы подышать вечерним воздухом?

Вергилиан посмотрел на реку. По ней медленно плыли барки с косыми парусами, нагруженные розоватыми амфорами, в каких перевозят вино. Антиохийские лозы соперничают с виноградом Библа, Газы и Тира.

– Итак, мой друг, ты родом из Дакии? – спросил поэт.

– Точнее говоря, из Малой Скифии. Я родился в Томах, что на берегу Понта.

– Хотелось бы мне побывать там. Ты показал бы мне могилу Овидия.

– Каменная плита над нею совсем вросла в землю, а урна покосилась… – начал я описание родного города.

Но он перебил меня, задумчиво глядя вдаль, туда, где за моей спиной солнце уже приближалось к горизонту:

– Вы живете среди варваров?

– Есть у нас немало людей, которых вы называете варварами.

– А где обитают варварские племена?

– За оборонительным валом.

– Это далеко от римской границы?

– Несколько дней пути от нашего города.

– Мне кажется, – начал Вергилиан, – что люди живут там по-иному, чем мы. Они ближе к природе, возделывают землю для того, чтобы есть хлеб, и наделены завидным здоровьем. Они не знают, что такое сомнение, их заботы разумны, связаны с добыванием пищи и топлива, а также с мыслями о своих детях. Они живут ради будущих поколений, в случае опасности поднимаются, как один человек, с оружием в руках, а мы тратим силы на ничтожные дела и, когда нам угрожает опасность, собираем всюду, где можем, наемников.

Я стоял перед ним, и мне почему-то было неловко слушать такие слова, точно он хвалил меня самого, но я уже знал, что в больших римских городах людям, по крайней мере лучшим из них, опротивели пороки и лень, хотя они и не находили выхода из создавшегося положения.

Вергилиан помолчал некоторое время.

– Почему ты оставил Томы?

Я рассказал о поручении отца, о своем путешествии, о буре и пленении разбойниками и о необходимости отправиться в Рим, чтобы добиться справедливости в сенате.

– Так в чем же дело? – улыбнулся он. – В этом я легко могу помочь тебе. Скоро уйдет в море наш корабль «Фортуна Кальпурния», и я с удовольствием доставлю тебя в Рим, хотя по пути мне придется побывать в Александрии. В Риме я знаю многих влиятельных сенаторов, и мой дядя тоже принадлежит к этому почтенному сословию, и если все так, как ты изложил мне, то они охотно помогут отменить несправедливое решение судьи. Напомни мне о твоем деле, когда я буду в библиотеке. А теперь прощай!

Поэт приветливо помахал мне рукой и удалился, а я поблагодарил судьбу за то, что она покровительствует бедному путнику в этом огромном и полном опасностей мире.

Ночью, лежа на своей жесткой подстилке в каморке, что домоуправитель отвел мне под лестницей, я стал подсчитывать, через сколько дней я могу очутиться в Риме и какое понадобится время, чтобы возвратиться в Томы. Но я не знал еще, что человеческие предположения стоят немногого, если легкомысленный поэт вмешался в твою жизнь.

Вергилиан явно не спешил покинуть Антиохию, и я неоднократно имел случай наблюдать, что Маммея и Соэмида как бы состязались в искусстве уловления поэта в свои сети, а он, казалось, не знал, что слаще – похвалы ли его стихам из уст одной или поцелуи другой. В Рим мы написали, что торговые переговоры затягиваются.

Все в этом доме располагало к любви. Курильницы наполняли залы облаками аравийских благовоний, здесь часто слышалась заглушенная музыка, люди говорили шепотом, не желая потревожить покой госпожи или опасаясь вызвать гнев ее ни в чем не знающей меры сестры, жестоко наказывавшей рабынь.

Мне иногда приходилось видеть Маммею совсем близко, когда я приносил ей из библиотеки переписанные книги. Не очень торопясь уходить, я стоял перед нею и смотрел, как свиток с приятным шорохом развертывается в ее руках.

В то утро Маммея еще была занята своей красотой. С таким видом, точно они совершали дело государственной важности, около госпожи хлопотали пять или шесть рабынь. Маммея сидела на круглом мягком сиденье без спинки, вокруг которого рабыням было удобно, украшая свою повелительницу, переходить с одного места на другое. Я терпеливо ждал, когда они закончат это занятие, а судя по выражениям их юных озабоченных лиц, то была не менее тяжелая работа, чем труд у ручного жернова. Одна из рабынь покрыла лицо Маммеи какой-то массой, напоминающей жидкое тесто, и старательно разглаживала щеки обеими нежными девичьими руками, потом сняла мазь чистым полотняным платом. Другая покрыла лоб, шею и руки белилами, а на щеки наложила восхитительные румяна, от которых лицо госпожи как бы озарилось утренней зарей. В это время третья расчесывала костяным гребнем белокурые волосы Маммеи, и еще одна рабыня подкрасила кармином ее рот и чуть оттенила голубоватой краской глаза. Вся эта красота была заключена в крошечных флаконах и ларцах из слоновой кости, стоявших перед Маммеей на столе. Тут же звенели на мраморном полу медные тазы для умывания и кувшины с горячей водой. Госпожа держала высоко в руке серебряное, отполированное до блеска зеркало и поворачивала его в разные стороны, чтобы лучше рассмотреть себя.

На Маммее была только шелковая туника вишневого цвета. Такие материи, окрашенные в Тире содержимым каких-то редких раковин, стоят огромных денег. Караваны с шелком идут из далекой Серики по гористым дорогам Азии, мимо Каменной Башни, затем направляются через Иссидонскую Скифию, к Понту Эвксинскому, а оттуда везут драгоценный товар на кораблях в Лаодикею Приморскую или Остию, чтобы одевать в эти ласкающие тело ткани красавиц, подобных Маммее.

Украшение госпожи приближалось к концу. Рабыня взяла на иглу немного жирной мази, приготовленной из обыкновенной сажи с благовониями, и осторожно подчернила ресницы Маммеи. Уже доверенные рабыни несли ларец, где хранятся драгоценности, и с огромными предосторожностями стали вынимать из него кольца и браслеты, серьги, ожерелья, чудесные жемчужные диадемы. Двух из этих рабынь я знал – их звали Лолла и Пенния. Они держали в широко разведенных руках одежды, приготовленные для госпожи: одна – нежно-желтое одеяние, другая – вишневое, расшитое черными пальмовыми ветвями. И пока у Маммеи умыли ноги, покрыли пурпуром ногти и обули ее в высокие красные башмачки, а потом осыпали при помощи пуховки, сделанной из перышек цыпленка, нежнейшим порошком лицо, я стоял и созерцал эти действия.

Проходя мимо с медным тазом, в котором плавала в воде губка, и лукаво толкнув меня локтем, Лолла шепнула:

– Когда баня смоет нашу красоту, опять придется все начинать сначала.

И тяжело вздохнула. Но Маммея, уже, может быть, разглядев мое изображение, случайно мелькнувшее в ее зеркале, повернула голову:

– Это ты, писец?

В то утро я принес госпоже только что переписанное мною с особым тщанием сочинение Филострата «Жизнеописание Аполлония из Тианы». Рабыни удалились, и Маммея взяла из моих рук книгу и стала читать, а я не отрываясь смотрел на ее лицо. Оно всегда повергало меня в смущение. Но Теофраст, приближенный раб Вергилиана, однажды сказал мне со смехом, когда я стал восхищаться белокурыми волосами Маммеи:

– Ты мало смыслишь в женских ухищрениях. Белокурые волосы? Ха-ха! Их сделает тебе любой цирюльник. Ты невежественный сармат и ничего не знаешь, а я своими собственными глазами видел, как рабыня сыпала на волосы госпожи золотой песок. Потом она долго сушила их на солнце.