Француз

— Молодца! — выговорил молодой и звучный голос. — Я уже думал, все пропало. Пожалуй. У меня все готово.

Говоривший был Андрей, возлюбленный Ольги.

Через полчаса молодые люди были уже у реки и, усевшись в лодку, отчалили, а через две минуты были на противоположном берегу.

— Ну, теперь совсем конец. В чужие края приехали! — пошутил Андрей.

— Спасибо вам, Андрей Андреевич. Вовек такого не забуду и отплачу, — произнесла Софья, молчавшая все время.

Они двинулись и стали подниматься в гору.

— Все слажено просто, как в сказке, — заговорил Андрей. — Если правду сказываете, что благодарны, то отплатить вам мне все-таки нельзя. У меня одно на уме — Олюшка. А где же вам помогать, когда вы сами свой дом будете за сто верст обегать. Ну, да вот война… Может, я из доезжачих в воины выскочу, в вахмистры, что ль…

Молодые люди взяли крутую тропинку через чащу Нескучного сада, выбрались и вышли снова в поле. Перейдя его, они очутились среди десятка домишек и изб под Донским монастырем.

— У просвирни? — выговорила Софья.

— Нет… Она уже собралась с детьми и убежала. Француза испугалась. Прямо к Савельевне, у которой кабак. Что делать!.. Только переночевать. Завтра утром придет Олюшка, и я приду. И мы рассудим, куда вам деваться… Всего лучше бы из Москвы вон… Ну вот и Савельевна… Пьянства тут не бывает… Монахи за вином бегают потихоньку. Сами шума боятся. Стало, вы не робейте. Вам хорошо будет у нее.

И новобрачная первую ночь после венца провела в маленьком кабачке, тайно содержимом мещанкой около монастыря.

Наутро сестра и Андрей Рябов навестили беглянку; Ольга удивила ее. Оказывалось, что весь дом у них вверх дном от ее побега, но всех спокойнее отец.

— Как? — воскликнула Софья.

— Макар ревет, как теленок, а родитель говорит: «Теперь ты владыка, а не я… Ты супруг. Сам и ищи, а мне не до того… Срам мне горек, но поделом. За такого лопоухого, как ты, не следовало девку неволить…» Ну, Макар порешил рыскать за тобой…

Сестры и Андрей решили, что Софье надо снова спастись в Москву. Но явился вопрос неразрешимый: куда? к кому?..

Андрей уговорил Софью пробыть еще день или два у доброй Савельевны…

Софья согласилась. Втайне она решила, что в конце концов снова спасется к княгине.

Софья не воображала, что предстоит ей, в какие роковые дни на Москве она очутилась на улице, без пристанища. Если бы кто вперед сказал теперь, что с беглой женой Макара Тихонова вскоре приключится и чем все кончится, то человека этого всякий бы принял за безумного.

Видно, и впрямь Москва стала бурным морем, волны которого играли людьми.

XVI

Долго думал Живов все об одном деле, а последние два дня он почти не ел и не спал от тревоги. Наконец додумался…

Накануне он послал за бутырем Гвоздем, а теперь, волнуясь, его ждал.

Когда Гвоздь появился в доме, Иван Семеныч велел провести его к себе в рабочую комнату, откуда после двух-трех слов увел его в свою спальню и, притворив за собой дверь, поглядел и за другой дверью в коридор, нет ли кого…

— Ну вот, можно беседовать без опаски… Слушай в оба, Гвоздь… Ты семейный? Дочь у тебя и с детьми.

— Так точно, Иван Семеныч.

— И много внучат, чуть не дюжина.

— Десять человек своих да одна племянница покойного зятя! — вздохнул бутырь.

— И ничего за душой. Ни у тебя, ни у них. Почитай, нищие.

— Вестимо. Потеряешь теперь должность из-за француза — и ступай топися.

— Горькое дело. А пособить бы горю можно. Ты не молод. Пожил… Тебе много ли годов?

— Седьмой десяток.

Живов улыбнулся и выговорил загадочно:

— Смерти боишься? Все бы, поди, жить хотелось подоле.

— Зачем? Пора и умирать, — гордо ответил Гвоздь. — Что мне смерть? Я в походах да сраженьях видал смерть во как! Подивишься, бывало, немало, как это жив остался, да еще и невредим, когда вокруг тебя из твоей роты почитай никого. Да и командир убит. Было, помню, раз в турецкую кампанию. Раз на заре приказ вышел от светлейшего всему нашему корпусу…

— Хорошо. Ладно, — прервал Живов. — Послушай вот что: хочешь ты всю свою семейку — дочь со внучатами — пристроить, как у Христа за пазухой?.. Но с тем, чтобы самому, сделав богоугодное дело, сослужить царю и отечеству верой и правдой и живот свой положить. Я положу в казначейство десять тысяч на имя твоей дочери. А ты возьмись за то, что я укажу…

— Батюшка Иван Семеныч… — И старик бутырь повалился в ноги.

— Погоди. Возьмешься ли еще? Пойдешь ли на дело?.. Незаурядное. Погубительное и смертельное! Побоишься смерти… Струсишь…

— Николи, Иван Семеныч. На пушку полезу…

— Ну, ладно. Я кладу десять тысяч… А ты возьми ружье и хвати из него по Бонапарту. Промахнешься — деньги все же твои. Убьешь его — я еще прибавлю десять тысяч. И после моей смерти завещаю тебе дом. Если, кажется тебе, мало даю за такое дело — ты не взыщи, больше не могу. Не ты один у меня в эдаком уговоре. Всех вас человек с десяток нанимаю я теперь на убийственное, но богоугодное дело. Вот и сочти, во что мне обойдется такая затея. Более ста тысяч. А у меня и других затей много, что миллионом пахнут…

Гвоздь стоял как истукан, таращил глаза на Живова и сопел. Он был, видимо, настолько поражен предложением, что не мог собраться с мыслями.

— Удивился? Верю, что удивительно, — сказал Живов со вздохом. — Ну, раскинь мыслями и ответь…

Наступило молчание. Оба стояли неподвижно.

— Смерти боишься… Разнесут тебя в клочья или расстреляют по-военному… Вернее, тут же изрубят. Боишься?

— Как можно! Чего бояться?.. Боюсь-то я боюсь, но не этого. Боюсь, сплохую. И зря меня француз похерит. Зря пропаду — вот в чем обида. Задаром.

— Возьмешься с отвагой, то пропадешь не зря…

— Да и как опять взяться?.. Нацелить да выпалить — не мудреное дело. Если поблизости, то и не дам маху николи. Был стрелком не последним. Помню, под Измаилом было дело…

— Все это не твоя забота, — прервал Живов. — Как всему быть — я придумал давно. Говори — грех, по-твоему, застрелить Бонапарта?

— Как можно! Он хуже турки. Энтого мы бить ходили… И далече. А эвтот сам лезет православных завоевать под себя.

— Ну, слушай, служивый. Дам я тебе дальнобойное ружье. Дорогое. Посажу я тебя на чердак в моем доме. И когда будет Бонапарт входить в Москву, приладь себе козлы или как там звать — прицел, что ли? — и наводи на него… Не попадешь — удирай с чердака на соседнюю крышу, оттуда на третью, пониже, а с ней — в сад, а из саду — в проулок. И уйдешь цел и невредим. А коли попадешь, то такая сумятица будет, что и не до тебя. Выходи на улицу глядеть да спрашивать: «Что, ребята, такое приключилось, чего, мол, галдите?» Понял?

— Понял, Иван Семеныч! — улыбнулся Гвоздь.

— А об награде за доброе дело не смущайся. Не обману. Знаешь меня.

— Как можно! Вернее человека, как ты, Иван Семеныч, в Москве нет. Токмо я вот что скажу. За деньги такое дело делать нельзя. Я так, стало быть, задаром сделаю, за веру постою. А коли пострадаю, тогда уж ты моих сирот не покинь. А коли сойдет с рук, мне ничего не надо. Спасибо тебе за обученье, что надумал…

Отпустив бутыря, Живов проехал на Красную площадь, в свой склад вина, и вызвал любимца Федота.

— Все ли готово, родной?

— Все, как приказывали, Иван Семеныч.

— А никто из наших не болтает про то, что будет?

— Как можно! — отозвался Федот с укоризной. — Когда же было, чтобы мы вас ослушивались?!

— Ну, то-то же.

— Будьте благонадежны, Иван Семеныч.

Живов довольный вернулся домой.

XVII

Пока на Москве все усиливалась сумятица, в доме генерала все тоже одинаково встревожились и ждали разрешения Глебова тоже укладываться и бежать. Сергей Сергеевич несколько дней упорно стоял на своем, что никогда русская армия и Кутузов не допустят занятия Москвы неприятелем.

— Столиц без боя не отдают, — волновался генерал, — Это неслыханное дело! Где же ложиться костьми, если не у подножия Кремля и соборов, где почивают святые угодники! Отдавши в руки врагов сердце родины, что же потом защищать? Малороссию? Или уж тогда Сибирь идти защищать, а всю Русь отдать врагу?