Падение титана, или Октябрьский конь

— Я принесу жертву Салюс, богине здоровья и благополучия.

— Я это делаю каждый день.

— А как с урожаем? — вернулся к прежней теме Агриппа.

Он понял намек: ему тоже следует ежедневно приносить жертву Салюс.

— Кажется, его не будет совсем. Никакого. Имеющееся зерно взлетит в цене. Поэтому Квинт Педий должен будет ввести некоторые чрезвычайные меры и провести закон, запрещающий продажу зерна частным торговцам до предложения его государству. Вот почему я берегу деньги казны. В мою стратегию не входит ухудшение дел в коммерческой жизни, но зерно — это особая вещь. Несмотря на переселение черни в колонии, проведенное по инициативе отца, на бесплатное зерно выпущено сто пятьдесят тысяч талонов, и мы должны отоварить каждый из них. Цицерон и Марк Брут не согласятся со мной, но мне важнее мнение неимущих: они поставляют Риму солдат.

— Почему бы не выплатить премии «досками», Цезарь?

— Потому что это вопрос принципа, — ответил Октавиан тоном, не допускающим возражений. — Или я правлю сенатом, или сенат управляет мной. Если бы там имелись мудрые люди, я был бы счастлив выслушать их, но сегодняшний сенат — это лишь фракции, глупые трения.

— Ты хочешь ликвидировать его? — спросил пораженный Агриппа.

Октавиан был шокирован ничуть не меньше.

— Нет, никогда! Я только должен переобучить его, Агриппа, но это не сделаешь в один день и даже в одно консульство. Сенат обязан рекомендовать только то, что разумно, и не соваться в дела магистратов. Они исполнители, им нужна сильная власть.

— В таком случае как мы поступим с «досками»?

— Пусть остаются там, где лежат. Обстановка ухудшится, прежде чем сделаться лучше, и мне нужно иметь резерв денег для обстоятельств, более напряженных, чем те, что создают засуха и Марк Антоний. Завтра в это время я стану сыном Цезаря по закону lex curiata, а это значит, что все его состояние сосредоточится в моих руках. За вычетом его дара римлянам, я эти деньги немедленно уплачу. Но больше не трону ни сестерция из того, что он мне оставил, будь то «доски» или какой-то иной капитал. В данный момент Рим у меня в руках, но ты думаешь, я не понимаю, что это совсем не надолго? А подобные Антонию моты просто бедствие для римской казны. — Он с удовольствием потянулся, улыбаясь улыбкой Цезаря для одного лишь Агриппы. — Хотел бы я заполучить Общественный дом под контору. Мой дом слишком мал.

Агриппа усмехнулся.

— Купи дом побольше, Цезарь. Или проведи выборы, стань великим понтификом.

— Нет, пусть им остается Лепид. Я присмотрел дом побольше, но не как Общественный. В отличие от отца у меня нет желания шлепнуть по римской заводи так, чтобы от нее остались лишь брызги. Он по своей натуре любил эффекты. Ему доставляло удовольствие производить фурор. У меня этого нет.

— Но ты должен уплатить легионам больше трехсот миллионов, — возразил Агриппа, которому не давали покоя невероятные размеры премий. — Это двенадцать тысяч талантов серебра. Не понимаю, как ты это сделаешь, не используя «доски».

— Я не все заплачу, — невозмутимо ответил Октавиан. — Только половину. Остальное я буду им должен.

— Тогда они переметнутся!

— Я поговорю с ними и объясню, что постепенные выплаты гарантируют верный доход, особенно с десятью процентами прибыли. Да не волнуйся ты так, Агриппа, я знаю, что делаю. Я уговорю их.

Этот уговорит, с благоговением подумал Агриппа. Нет, каким плутократом он стал бы! Аттику нужно хорошо сторожить свой прудок.

Через два дня Филипп устроил семейный обед в честь новых консулов, дрожа от страха при мысли о необходимости сообщить им, что его младший сын Квинт делает попытки сойтись с Гаем Кассием в Сирии. Филипп хотел жить, получая удовольствие от вкусной еды, книг, красивой и культурной жены! А вместо этого, как в наказание, вынужден прогибаться перед юнцом, помешанным на стремлении к власти, самонадеянным и очень упрямым. Он вдруг припомнил, что так всегда говорила Аврелия, отзываясь о своем сыне. «Мой Цезарь очень упрямый». И второе издание такое же. А какой это был очаровательный, безобидный, спокойный, болезненный мальчик! Сам Филипп теперь был болен. Длинное путешествие трех делегатов в Италийскую Галлию в самом разгаре зимы не только убило Сервия Сульпиция, но угрожало убить и Пизона, и даже его самого. У Пизона воспаление легких, у Филиппа гниют пальцы ног. Обморожение обернулось чем-то таким неприятным, что доктора качали головами, а хирурги рекомендовали ампутацию. Филипп с ужасом отверг их совет. Поэтому он встретил гостей в просторных тапочках, а носки набил душистыми травами, заглушавшими дурной залах, исходящий от почерневших пальцев.

Мужчин было больше, чем женщин, потому что трое присутствующих были холостяками: старший сын Филиппа Луций, упорно отвергавший всех девушек, которых отец подбирал для него, Октавиан и Агриппа, приглашенный по настоянию Октавиана. Когда Филипп увидел этого незнакомца, у него перехватило дыхание. Какой красавец, и красота его чисто мужская. Рост как у Цезаря, плечи Антония, военная выправка! Да этот малый просто несокрушим. «О Октавиан, — мысленно воскликнул Филипп, — берегись! Этот все отберет у тебя в свое время!» Но к концу трапезы его мнение изменилось. Этот Агриппа безраздельно принадлежал его пасынку. Нет-нет, речь не шла о чем-либо неприличном. Они ни разу не дотронулись друг до друга и не обменивались ласкающими или томными взглядами, даже когда шли в столовую. Чего бы ни ждал от Октавиана этот естественный лидер любого мужского сообщества, здесь совершенно не было ничего личного, даже амбиций. «Мой пасынок создает из ровесников свою фракцию, и даже с большим тщанием, чем некогда его кумир. Цезарь всегда держал дистанцию между соратниками и собой, не признавая уз мужской дружбы. Конечно, этому способствовала старая сплетня о царе Никомеде, но если бы Цезарь имел Агриппу, никто не убил бы его. Мой пасынок совсем другой. Ему наплевать на сплетни. Они отскакивают от него, как камни от гиппопотама».

Октавиану обед доставлял удовольствие, потому что на нем присутствовала его сестра. Из всех земных женщин, включая мать, Октавия была ближе всего его сердцу. Как она расцвела! Она теперь затмевает и Атию, несмотря на неправильный нос и чересчур высокие скулы. Все эти мелочи компенсировали ее глаза, самые замечательные на свете, широко поставленные и широко распахнутые, цвета аквамарина, настолько открытые, насколько замкнуты его собственные глаза. В них светятся главные ее качества — сострадание и приязнь, и люди их видят. Стоит ей появиться в Жемчужном портике, чтобы сделать покупки, как все окружающие начинают ее опекать, чувствуя к ней неодолимую нежность. «У моего отца была дочь Юлия. Ее любили простые люди. А у меня есть Октавия. Всю свою жизнь я буду оберегать ее, как самый главный свой талисман». Три женщины пребывали в приподнятом настроении. Атия — потому что ее дорогой мальчик оказался таким одаренным, чего она прежде в нем совершенно не замечала. После почти двадцати лет изнурительного беспокойства о сыне, которого она считала слишком слабеньким, крайне изумленная Атия вдруг поняла, что ее маленький Гай обрел силу, с которой нельзя не считаться. Несмотря на периодически затрудняющееся дыхание, он, наверное, переживет всех, кто тут есть, даже здоровяка и красавца Агриппу.

Октавия радовалась соседству брата и тому, что ее чувство к нему было взаимным. Она родилась на три года раньше, чем он, с прекрасным здоровьем. Гай, как прелестная кукла, всюду ходил за сестрой, глядя на нее с восторгом и задавая бесчисленные вопросы. Она часто прятала мальчика у себя, когда опека матери становилась невыносимой, и всегда видела в нем то, что Рим и семья начинали прозревать только сейчас: силу, решительность, блеск, неискоренимое чувство собственной избранности. По ее мнению, все эти качества Гай унаследовал от Юлиев, а хитрость, бережливость, практичность получил от отца, типичного представителя безупречного латинского рода. «Как он спокоен! Мой брат будет править миром».