На краю света. Подписаренок

— Вы опытный писарь, — наставлял Виктор Павлович Трофима Андреича, — прекрасно справляетесь со своим делом и должны понимать, что податная ведомость — это важный казенный документ и требует самого тщательного оформления. Перепишите все как следует. Время терпит.

Тут Трофиму Андреичу ничего не оставалось, как поворачивать оглобли и отправляться восвояси. Перед уходом он зашел ко мне, уселся за наш судейский стол и стал что-то рыться в своей писарской суме. Он укладывал в нее свои податные списки, вынимал их и снова их туда укладывал и все что-то говорил и говорил сам с собой. А потом со вздохом сообщил мне, что с раскладкой у него сделано все правильно, но заставляют переписывать заново.

— Чернила мои ему, видишь, не понравились. Водянистые, говорит, чернила. Текст нечеткий, и быстро выцветут. Три года пишу этими чернилами, и все было ничего. А теперь текст нечеткий… — Тут Трофим Андреич вытащил из сумки свою чернильницу с деревянной затычкой и с досадой водрузил ее на стол. — Водянистые чернила! Я и сам вижу, что они водянистые. А где я их возьму не водянистые? Был у Демидова, был у Паршукова… Не торгуют чернилами. Не ехать же в Новоселову…

Трофим Андреич с досадой вытащил из своей чернильницы деревянную затычку и вылил остатки своих водянистых чернил в широкую щель на полу около дверей судейской. Потом тщательно протер чернильницу тряпкой, поставил ее передо мной на стол и попросил:

— Налей мне, пожалуйста, ваших волостных чернил. Волость, я думаю, от этого не разорится. А я тебя при случае уж чем-нибудь отблагодарю.

А потом Трофим Андреич окончательно сложил свои ведомости в писарскую суму, крепко-накрепко заткнул своей деревянной затычкой чернильницу, в которую я налил ему волостных чернил, тщательно завернул ее тряпкой и отправился к Ивану Фомичу на сельскую переписывать свои податные ведомости и раскладочный приговор безкишенского общества.

Тем временем в волость один за одним начали съезжаться писаря из других деревень. Одним из первых явился однорукий коряковский писарь Потылицын, затем тесинский Альбанов, потом проезжекомский Шипилов и улазский Брехнов. Все это были писаря опытные, держались они в волости свободно и уверенно.

Раскладочные дела их особенно не беспокоили. Они знали, что с этим делом у них все обстоит как следует и что дня через два они получат от Ананьева утвержденную податную ведомость, по которой надо будет начинать выколачивать с мужиков деньги.

Они воздерживались мотаться без дела в нашей общей канцелярии и как-то незаметным образом перекочевали ко мне в судейскую. Они попросили заседателя Болина принести сюда скамейку и несколько стульев, усаживались за наш судейский стол и вели между собой свой писарской разговор о том, как им трудно было проводить в нынешнем году раскладку и как будет труднее еще выколачивать у мужиков подати.

Виктора Павловича они нисколько не боялись. И шумно одобряли все его мероприятия в волостном правлении, особенно сооружение большой красивой уборной на пустыре. Теперь волостное правление стало походить на присутственное место, говорили они, каким ему положено быть, а не на свинарник, каким оно было раньше.

Виктор Павлович ограничился с ними коротким знакомством. Только для Шипилова и Брехнова сделал исключение и долго сидел с ними у меня в судейской комнате.

А потом постепенно начали съезжаться остальные писаря. С ними иметь дело было уже труднее. Тут надо было все, начиная с раскладочных приговоров, или исправлять, или заново переделывать; десятки раз втолковывать им, как переводить на пашенное исчисление бойцов, домашнюю скотину и покосные угодия. В этой арифметике они, подобно Трофиму Андреичу, основательно путались. Эта работа целиком легла на плечи Белошенкова.

А из Черной Комы приехал только староста и заявил Ананьеву, что писаря в Черной Коме все еще нет и раскладку делать не с кем. Собирались много раз, шумели, ругались, о чем-то как будто договорились, а о чем договорились, он сказать не может. Общественный приговор о раскладке написать было некому.

Тут Ананьев решил пришить к этому делу Павла Михайловича и всю вину за срыв раскладки в Черной Коме взвалить на него. Но Виктор Павлович решительно отклонил это. «У нас нет на это достаточных оснований», — заявил он Ананьеву. Тогда Ананьев начал ссылаться на старшину, который ездил в Черную Кому. «Я говорил со старшиной об этом и не нахожу оснований ставить так вопрос. И вам не советую. Вы один раз осеклись на этом. Второй такой просчет вам не простят. И вообще, заводить дело о срыве податной раскладки в Черной Коме я считаю нецелесообразным. А раскладку податей в Черной Коме, я думаю, можно поручить безкишенскому писарю. Со своей он справился хорошо. Значит, и в Черной Коме это одолеет».

И Виктор Павлович велел немедленно позвать к себе Трофима Андреича.

А Трофим Андреич только что сдал накануне свои заново переписанные податные ведомости и был на седьмом небе, что свалил наконец с плеч это язвенское дело. Теперь он ждал из Безкиша подводу и буквально обмер, когда дедушко Митрей потребовал его в волость прямо к самому Виктору Павловичу.

Виктор Павлович и Никифор Карпович встретили Трофима Андреича очень уважительно.

Как приговоренный, опустился Трофим Андреич на стул и с потерянным видом стал ждать той минуты, когда Виктор Павлович заявит ему, что безкишенские податные ведомости придется еще раз переписывать.

И действительно, Виктор Павлович начал что-то говорить о безкишенской раскладке и все время почему-то приплетал к этому Черную Кому.

Наконец до Трофима Андреича дошло, что Виктор Павлович только начал с безкишенской раскладки, а на самом деле говорит о Черной Коме, о том, что там нет писаря, из-за чего раскладка там до сего времени не произведена, и что все это может обернуться очень плохо, так как начальство шутить с таким делом не любит. А потом Трофим Андреич окончательно расчухал, что Виктор Павлович предлагает ему вместе с безкишенским писарством вести еще и чернокомские дела.

Трофим Андреич трусил принять это предложение и не смел от него отказываться. Поэтому он промычал в ответ что-то невразумительное. И так как Виктору Павловичу было очень важно как можно скорее запрячь его в это дело, то невразумительное мычание он счел за согласие и, не говоря ни слова, попросил из сторожки чернокомского старосту.

— Вот вам новый писарь, — заявил ему Виктор Павлович. — Знаете его? Будет писарить. И у вас, и в Безкише. Слушайтесь его. Помогайте ему… Везите его скорее к себе и поторапливайтесь с раскладкой…

Тут Трофим Андреич увидел, что он влип в новое трудное дело. И без помощи Ивана Фомича пропадет ни за грош.

А на сельской у Ивана Фомича стоял дым коромыслом. Белошенков оказался знающим и очень требовательным помощником и почти у всех писарей браковал раскладочный материал, и писаря, не теряя времени, сразу же перекочевывали к Ивану Фомичу переделывать и пересчитывать свои податные ведомости. Наша большая канцелярия в волости, в которой писарям приходилось мотаться во время податной раскладки, на время переместилась к Ивану Фомичу на сельскую, и сам он сильно извелся с этим делом.

Ивана Фомича Трофим Андреич застал в писарской каморке за начислением окладных сборов гляденскому обществу. Он тоже удивился появлению Трофима Андреича, но, узнав, в чем дело, сразу перешел с ним на деловой язык: Трофим Андреич должен немедленно ехать в Черную Кому и привезти оттуда весь раскладочный материал и обязательно прошлогоднюю податную ведомость и раскладочный приговор сельского схода. И тогда они здесь, основываясь на решении волостного схода, быстро все рассчитают: и государственную окладную, и губернский земский сбор и волостной налог. И за все это Иван Фомич потребовал с Трофима Андреича только десять рублей. Тут Трофим Андреич начал было плакаться на то, что его насильно впятили в это, а теперь приходится платить такие деньги. Но Иван Фомич не стал с ним рядиться.

— Не хочешь — не надо, — сказал он. — Я и так с вами замотался…