Падение титана, или Октябрьский конь

В начале нового года великий юрист принялся за выполнение своего плана. Против Антония уже поднялась огромная волна недовольства, которой тот не мог противостоять ввиду своего отсутствия. Теперь и он, и Октавиан были в каком-то роде лишь куклами в руках искусного кукловода.

Цицерон имел могущественного союзника в лице Ватии Исаврика, который винил Антония в самоубийстве отца и безоговорочно верил, что тот входил в клан заговорщиков. Влияние Ватии было огромно, в том числе и на заднескамеечников. Ибо он, как и Гней Домиций Кальвин, являлся самым стойким сторонником Цезаря среди аристократов.

Во второй день января Цицерон принялся за Антония так, что сенат подтвердил губернаторские полномочия Децима Брута, проголосовал за снятие Антония с этой должности и даже, кажется, был согласен объявить его hostis. После выступлений Цицерона и Ватии сенаторы взволновались. Каждый хотел сохранить ту небольшую власть, какую имел, а оказаться на стороне проигравших практически значило потерять эту власть.

Созрели ли они? Готовы ли они? Наступил ли момент объявить Антония официальным врагом сената и народа Рима? Дебаты вроде бы закончились, и, даже глядя на лица сотен заднескамеечников, легко можно было догадаться, как они проголосуют. Антоний был обречен.

Но Цицерон и Ватия Исаврик не учли, что консулы имеют право просить кого-либо выступить перед голосованием. Старший консул Гай Вибий Панса вел собрание как обладатель фасций на первый месяц года. Он был женат на дочери Квинта Фуфия Калена, преданного сторонника Антония, а это обязывало его сделать все возможное, чтобы защитить друга своего тестя.

— Я прошу Квинта Фуфия Калена высказать свое мнение! — послышался голос Пансы.

Вот. Он сделал, что мог. Теперь пусть крутится Кален.

— Я предлагаю, — сказал ловкий Кален, — до голосования по предложению Марка Цицерона послать делегацию к Марку Антонию с приказом отступить от Мутины и подчиниться воле сената и народа Рима.

— Правильно, правильно! — крикнул нейтрал Луций Пизон.

Заднескамеечники зашевелились, заулыбались: вот выход!

— Это сумасшествие — посылать делегацию послов к человеку, которого палата объявила вне закона еще двенадцать дней назад! — рявкнул Цицерон.

— Это не так, Марк Цицерон, — возразил Кален. — Палата только обсуждала возможность объявить его вне закона, но это не оформлено официально. Если бы все уже было оформлено, к чему тогда твое предложение?

— Семантическая уловка! — огрызнулся Цицерон. — Разве палата в тот день не одобрила действия генералов и солдат, выступивших против Марка Антония? Другими словами, людей Децима Брута? Самого Децима Брута? Да, палата одобрила их!

И он завел свою обычную песню: Марк Антоний проводил необоснованные законы, блокировал Форум с помощью вооруженных солдат, подделывал декреты, проматывал общественные деньги, торговал гражданством и царствами, освобождал за мзду от налогов, дискредитировал суд, ввел бандитов в храм Согласия, казнил центурионов и солдат под Брундизием и угрожал убить каждого, кто посмеет сопротивляться ему.

— Послать делегацию к такому человеку — значит только отложить неминуемую войну и ослабить позиции Рима! Я предлагаю ввести военное положение! Прекратить все судебные разбирательства! Одеть штатских в доспехи! Объявить по всей Италии тотальный военный набор! Благополучие государства доверить консулам, введя senatus consultum ultimum!

Цицерон помолчал, чтобы переждать шум, вызванный столь страстной речью. От возбуждения его била дрожь, и он даже не замечал того факта, что сам сейчас провоцирует Рим на еще одну внутреннюю войну. О, вот это жизнь! Словно вновь вернулись времена его консульства, когда он с тем же упоением и с тем же напором обличал Катилину!

— Я также предлагаю, — продолжил он, когда его голос стал слышен, — объявить благодарность Дециму Бруту за его терпеливость и Марку Лепиду за заключение мира с Секстом Помпеем. Фактически, я думаю, на ростре надо бы поставить золотую статую Марку Лепиду, ибо нам не нужна еще одна гражданская война.

Никто не понял, серьезно он это сказал или нет, но пришедший в себя Панса, проигнорировав золотую статую Марка Лепида, очень тактично отвел предложения Цицерона.

— Есть ли другие темы, которые палата должна рассмотреть?

Немедленно поднялся Ватия и начал пространную речь, восхваляя Октавиана. Когда солнце село, речь прервали. Палата соберется завтра, сказал Панса, и будет собираться столько раз, сколько понадобится, чтобы решить все вопросы.

На следующее утро Ватия возобновил свой панегирик.

— Я признаю, — сказал он, — что Гай Юлий Цезарь Октавиан очень молод, но нельзя отмахнуться от некоторых обстоятельств. Во-первых, он наследник Цезаря; во-вторых, он продемонстрировал зрелость, не соответствующую его годам; в-третьих, на его сторону встала большая часть ветеранов Цезаря. Я предлагаю незамедлительно ввести его в сенат и разрешить ему баллотироваться в консулы на десять лет раньше положенного срока. Поскольку он патриций, положенный возраст — тридцать девять лет. Это значит, что он сможет баллотироваться в свои двадцать девять. Почему я рекомендую такие экстраординарные меры? Потому что, почтенные отцы, нам понадобятся все ветераны Цезаря, которые еще не примкнули к Марку Антонию. У Цезаря Октавиана два легиона ветеранов и еще один смешанный легион. Поэтому я также прошу дать Цезарю Октавиану армию, полномочия пропретора и сделать его третьим командующим вооруженными силами Рима против Марка Антония.

Это было все равно что вбросить кошку в круг голубей! Заднескамеечники, опять вознамерившиеся поддерживать Марка Антония, сыграли отбой. Самое большее, что они могут сделать, — это отказаться объявить его hostis. Дебаты продолжались до четвертого января. В конце концов Октавиана ввели в сенат и сделали третьим командующим армиями. Ему также выделили деньги на раздачу солдатам обещанных премий. Управление всеми провинциями оставили в рамках, обозначенных Цезарем. Это значило, что Децим Брут сидит в Италийской Галлии официально и его армия имеет государственный статус.

В тот день обстановка в курии Гостилия усугубилась появлением двух женщин — Фульвии и Юлии Антонии. Жена Антония и его мать были с головы до пят одеты в черное, как и два его маленьких сына. Уже научившийся ходить Антилл держался за руку бабушки, младший, Юл, сидел на руках у матери. Все четверо громко плакали, но когда Цицерон потребовал закрыть двери, Панса не разрешил. Он видел, что этот спектакль нужным образом влияет на заднескамеечников, а ему не хотелось, чтобы Антония объявили hostis, он в душе ратовал за переговоры.

Послами выбрали Луция Пизона, Луция Филиппа и Сервия Сульпиция Руфа, троих влиятельных консуляров. Цицерон боролся против зубами и ногтями, настаивая на голосовании. Но плебейский трибун Сальвий наложил вето на его предложение, и палата вернулась к вопросу о делегации. Марк Антоний все еще был римским гражданином, хотя действовал вопреки воле сената и народа Рима.

Устав сидеть на своих стульях, сенаторы очень быстро решили этот вопрос. Пизону, Филиппу и Сервию Сульпицию поручили увидеться с Антонием в Мутине и сказать ему, что сенат требует, чтобы он ушел из Италийской Галлии, не приближался со своей армией к Риму ближе чем на двести миль и подчинялся воле правительства. Передав это Антонию, делегаты должны увидеть Децима Брута и заверить, что его губернаторство законно и санкционировано сенатом.

— Возвращаясь ко всей этой каше, — мрачно сказал Луций Пизон Луцию Цезарю, снова присутствовавшему на заседаниях, — я, честно, не понимаю, как она заварилась. Антоний действует глупо и вызывающе, да, но скажи мне, что же он сделал из того, чего не делали до него?

— Вини Цицерона, — сказал Луций Цезарь. — Чувства людские всегда берут верх над здравым смыслом, и никто не умеет так их подогреть, как наш друг Цицерон. Читать его речи — одно, а слушать — совершенно другое. Он — феномен.

— Ты, конечно, среди воздержавшихся.