Патриарх Никон

Морозова, звеня кандалами, протянула им руки и прошептала:

   — Терпите, сёстры, терпите...

Но, несмотря на то, что она утешала других, сама Морозова чувствовала на сердце тяжесть.

Они долго сидели в темноте, пока Морозову, подняв за локти, не повели в соседнюю комнату. Сзади вели сестру и Данилову.

За длинным столом посреди низкой палаты сидели бояре — князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. Они были друзьями покойного мужа и почти каждый день бывали в морозовском доме.

Сурово взглянув на бояр, Морозова не поклонилась, а ещё больше задрала голову и нахмурилась.

Но и боярам не хотелось приниматься за допрос. Они молча и угрюмо смотрели на стоявших перед ними женщин, пока Воротынский, кивнув остальным, обратился к ним.

   — Призваны мы на тяжкое государево дело. Коли не повинитесь, будут вас пытать.

Но женщины молчали, и тогда Воротынский, кивнув стрельцам, рукой показал на застенок.

Стрельцы потащили женщин в соседнее помещение.

Мрачный застенок, едва освещённый тройником восковых свечей, стоявших на столе, производил страшное впечатление. С проходившей через весь свод балки свешивались верёвки для дыбы, внизу лежала тяжёлая дубовая доска.

Бояре, вошедшие следом за женщинами, уселись за стол.

   — Начни с этой, — кивнул Воротынский на Данилову.

Палачи завязали ей руки за спину, связали ноги и, соединив с дыбой, вздёрнули женщину вверх.

   — Ещё! — приказал Воротынский.

Узницу снова встряхнули.

Мария не произнесла ни звука.

   — Брось её, — сказал Воротынский, и женщину бросили на пол.

   — Не проняло, — вмешался Одоевский. — Пусть пока полежит.

Палачи подошли к Урусовой.

   — Сдёрните с неё треух! Как ты смеешь, будучи в царской опале, носить цветное! — закричал Воротынский.

   — Я перед царём не согрешила! — спокойно ответила Урусова.

Палач, сорвав треух, подвёл княгиню к дыбе. Когда, вздёрнутая, она стала стонать, её опустили и бросили на пол рядом с Даниловой. Она лежала, постанывая, не в силах пошевелить вывернутыми руками.

Морозова, видя, что настала её очередь, сама подошла к дыбе и посмотрела на палачей.

   — Позора хочешь? — спросил её Воротынский. — Забыла, из какого ты рода?

   — Слава людская проходит, — усмехнулась Морозова. — А вот ты о Христе забыл.

Связав руки, Морозову подвесили к дыбе, но, даже испытывая невыносимые боли, с перекошенным лицом, она кричала боярам о том, что они предали истинную веру и забыли Бога.

Через полчаса её сняли с дыбы. Руки, протёртые верёвкой до жил, кровоточили.

Трёх женщин положили рядом и, накрыв руки тяжёлой дубовой плахой, предупредили, что сейчас будут выжигать двоеперстие.

Урусова, не в силах перекреститься, заплакала. Тогда палачи, пожалев её, дёрнули руки и суставы стали на место.

Руки Даниловой привязали кольцами и двое палачей стали ремёнными нитями стегать по её спине.

Кожа на спине сразу покрылась кровью. Морозова, не в силах видеть это, отвернулась и заплакала. Урусова же давно уже была в обмороке.

Тогда боярин, руководивший пытками, повернулся к Морозовой и пригрозил:

   — Если не покаетесь, сейчас и за вас примемся.

   — И вы христиане! — закричала Морозова трём боярам, стоявшим у стола. Они, побледнев, отвернулись от боярыни.

Когда Данилову окончили сечь, она попросила полотенце, провела его по спине и протянула палачу окровавленную материю:

   — Снеси-ка ты его к мужу моему, передай, что жена кровью кланяется, он тебя наградит за это...

XXV

С ужасом выслушал государь рассказ о пытках. Он не мог понять, как три слабые женщины выдержали такие мучения и не отрекаются от своих заблуждений.

Утром «сотворил царь сидение думати о них».

Бояре, созванные на совет, молчали. Кто-то посоветовал сечь отступниц, и Алексей Михайлович, услышав это предложение, вздрогнул.

   — Безрассудное дело советует, государь, — вмешался князь Долгорукий. — Огнём не спасёшь душу. Сын Божий молился за неверных, а не жёг их.

   — Так, так, — обрадовался этим словом государь.

После долгих споров было решено сослать непокорную Морозову в Новодевичий монастырь, держать её там под строгим караулом и ежедневно водить в храм Божий, так как Морозова, как и её сестра, не хотела ходить сама в церковь.

После того, как Морозову перевели в монастырь, множество народу стало приезжать туда, чтобы подивиться мужественной опальной боярыне.

С утра монастырский двор был запружен каретами и экипажами. Наезжало и немало боярских жён — некоторые полюбопытствовать, а некоторые и облегчить её страдания. Вход к ней был свободен. Никогда ещё после ареста не пользовалась она такой свободой, как здесь, в Новодевичьем монастыре.

Но с удалением непокорной боярыни в загородный монастырь соблазн для москвичей не уменьшился. По всей Москве только и говорили о страждущих ради старой веры сёстрах.

Тогда государь Алексей Михайлович повелел перевести Морозову снова в Москву. Он надеялся, что визиты к ней вельмож и сочувствие со временем прекратятся.

По царскому указу Федосью Прокопьевну поселили в Хамовнической слободе, где ткали полотно для царского двора.

Боярыня нашла приют в доме старосты. Будучи сам ревнителем старого благочестия, он очень обрадовался своей новой постоялице.

Немало было последователей Аввакума и среди ткачей слободы. Ещё раньше в их домах не раз находили приют Мелания и прочие морозовские старицы.

Доступ к опальной боярыне, пострадавшей за веру, был свободен, не говоря уже о том, что Мелания и Елена постоянно находились при ней. Из далёкого Пустозерска Аввакум регулярно мог присылать свои послания.

Положение Морозовой немного облегчилось, и её окружение теперь надеялось, что оно постепенно сделается ещё лучшим.

XXVI

Но вскоре всё в судьбе Морозовой переменилось.

Её сторонники понимая, что необходимо действовать через царя, стали обращаться к государевым родственникам с просьбами о помощи. Особенно часто разговаривала с царём о Морозовой старшая из государевых сестёр, царевна Ирина Михайловна. Не проходило и дня, чтобы царевна не напоминала государю о заслугах мужа Морозовой, и просила пощадить стойкую женщину.

И в один из дней царь, раздосадованный приставаниями сестры, повелел начать строить в далёком Боровске специальный острог.

К зиме, когда острог был готов и установилась дорога в далёкий Боровск, вышел государев указ отправить опальную боярыню Морозову на поселение в боровский острог. Вместе с ней были высланы из Москвы княгиня Урусова, Данилова, и ещё позднее — инокиня Устина.

Почти месяц продолжался путь в санях от Москвы в Боровск.

Всю дорогу боярыня молчала, не разговаривала с тремя стрельцами, сопровождавшими её, отвернувшись, смотрела на снежную пустыню, не кончающуюся на протяжении всей дороги. Проезжали города, деревни, и никто здесь не выходил, как в Москве, встречать страдалицу за веру, никого не интересовала её судьба. Мелкие встречные равнодушно следили за двумя санями, ползущими друг за другом.

Наконец, сани притормозили, раздался скрип ворот, крики, лай собак и сани въехали в острог.

Морозова, разминая затёкшие ноги, вышла из саней. Со всех сторон высились высокие, сверху заострённые светлые брёвна стены, посреди стоял маленький светлый сруб для стражи. В центре двора возвышался низкий, как у колодца, сруб, поставленный над ямой.

И, увидев всё это, сердце у Морозовой сжалось от тоскливого предчувствия. Она так много настрадалась в дороге, так много передумала во время пути, что прискачи сейчас гонец из Москвы и снова привези он послание от государя — не сомневаясь, отошла бы боярыня от старого благочестия, приняла бы старые почести.