Человек из Вавилона

Шум во дворе постепенно стихал. Уже никто не плакал, никто не причитал. Все, кто должен был явиться, явились. Женщины, несколько мужчин, собравшиеся в углу двора, переговаривались друг с другом — главное дело было сделано, настала пора бесед. Обсуждался один-единственный вопрос — принятие Бачевой христианства. Никто толком ничего не знал — почему Бачева крестилась и связана ли гибель Эстер с этим ее поступком. Поэтому простор для воображения был необозримый.

— Бедняжка Эстер на коленях умоляла ее не делать этого, — рассказывала Легвиашвили Тамар.

— Одна женщина сама видела, как священник выгнал Эстер из церкви, убирайся, мол, не то и тебя крещу, — встряла в беседу Ривка.

— Да, да, именно так он и сказал: а тебе что за дело, почему ей мешаешь?!

— Да, да, и мне так рассказали! — подтвердил еще кто-то.

Женщины средних лет стояли отдельно.

— Почему так испортилась нынешняя молодежь?!

— Испортилась? Не испортилась, а… гораздо хуже!

— У нее наверняка есть любезный!

— Безусловно есть, недавно Иохабед видела письмо от него!

— Нет, не надо учить детей грамоте. Не знай она грамоты, ведь не прочла бы этого письма!

Рыжая косая женщина, стоявшая в кругу кумушек, собравшихся возле калитки, произнесла таинственно, почти шепотом:

— Я знаю, ей бесенок дорогу перебежал.

— Где это случилось?

— Да вот здесь, в этом проулке, под вечер.

— Ну конечно, днем бесенка не увидишь!

— Тссс… Дай ей сказать! И что дальше?

— Ай-яй-яй! — хлопнула себе по щеке Мариам. — Стало быть, негоже выходить вечером из дому, негоже!

— О чем ты? Хорошо, что она вышла, бесенок предупредил ее…

И мужчины спорили, и мужчины искали причину крещения Бачевы.

— Близость ко двору ничего хорошего не приносит, — говорил Бено Какитела, — больше всего мне жаль Занкана. От него, оказывается, потребовали, чтобы он крестился. Вот он и велел сперва дочери стать христианкой, а потом уж и сам…

В это время двор огласился жутким криком. Кричали все женщины, которым порядком надоело сплетничать и не терпелось переходить к действиям. Бачева бросилась к окну и увидела, как во двор вошла Тинати.

Тинати, прослышав о смерти Бачевы, которую сегодня же якобы должны предать земле, вскочила на коня и примчалась ко дворцу Занкана. При ее появлении поднялся такой крик, что у нее потемнело в глазах. Особенно горько причитала Иохабед: «Нет у тебя больше Бачевы, окончила она свою жизнь!» Тинати горько зарыдала, слезы градом катились у нее из глаз, голова кружилась, ей казалось, вот-вот она упадет. Она пыталась сдерживаться, ничего не видела сквозь слезы, и прошло время, прежде чем она заметила, что на тахте вместо покойницы лежит платье. «Наверное, у евреев так принято», — подумала она и обняла Иохабед.

— Боже мой, — невнятно бормотала Тинати, всхлипывая, — что же теперь будет с Ушу? — Но Иохабед, а вместе с ней и Шошана, Ривка и Лиа разобрали ее бормотанье.

— А кто это — Ушу? — спросила Иохабед.

— Ну с кем она должна была на днях венчаться!

Из груди Иохабед вырвался истошный крик. Сидящие рядом женщины подхватили его. Тинати плакала навзрыд.

Иохабед кричала дурным голосом, можно было подумать, ее преследует бешеная собака.

Но крики и причитания вдруг смолкли, во дворе воцарилась тишина. Сквозь слезы Тинати увидела раби Абрама, входящего в калитку. Он не спеша приближался к Иохабед. Раби был рослым мужчиной средних лет. Белая борода покрывала всю грудь. Он остановился перед Иохабед, обвел взглядом женщин, сидевших подле нее.

— Душа человеческая, — начал он, не сводя глаз с Иохабед, — принадлежит Создателю, и сам человек принадлежит Создателю. И пока душа пребывает в теле, ни у кого нет права объявлять человека умершим. Дочь Занкана пошла по ложному пути, прервала связь с Богом, но вы не вправе выносить ей приговор.

— Она собиралась замуж, венчаться задумала! — криком прервала хахама Иохабед.

Раби не привык, чтобы его прерывали. Он не спешил с ответом. Бросив долгий взгляд на Иохабед, он наконец произнес:

— Пока жив человек, мы должны признавать не только факт его существования, но и право на ошибку. Предоставьте ей самой думать — дайте ей оценить свой шаг. Почему вы лишаете ее права быть человеком и самой позаботиться о себе? — Хахам Абрам говорил спокойно, внушительно. — Да простит вам Создатель оплакивание живой души. — Хахам повернулся и неспешным шагом направился к калитке. Михи следовал за ним.

Женщины стояли, опустив голову, избегали смотреть друг на друга.

Злость комом подкатила к горлу Тинати. Вскочив, она бегом пересекла двор. Уход Тинати облегчил задачу остальным. Они последовали ее примеру, наконец осмелились сделать то, что хотели сделать. Рыжая и косая устремилась следом за Тинати и, догнав ее у калитки, первой выскочила на улицу. За ней — Эсти, за Эсти — толстуха с потухшим взглядом, а за ней — еще кто-то и еще. Вскоре у калитки собралась толпа желающих выйти со двора. Они покидали усадьбу Иохабед, опустив голову. А Иохабед в душе грозилась: «Ну погоди, хахам Абрам, погоди ты у меня, посмотрим, что ты получишь теперь от Занкана!»

Бачева стояла у окна, наблюдая за бегством людей, пришедших на ее «похороны».

Бено Какитела казался очень довольным.

В праздничные для евреев дни во всех комнатах дома Бено Какителы ярко горели свечи. Ну и что?! Весь город только и говорил что о Занкане — возносили его за скромность, доброту, богатство и замечательную семью.

— Почему бы ему не быть добрым?! — не скрывал своего неудовольствия Бено Какитела. — Почему бы ему не делиться добром с другими?! Его предки утопали в злате-серебре…

Вечером, когда народ собрался в синагоге на послеполуденную молитву, он, чуть ли не прослезившись, обронил:

— Бедняга, Занкан! Надо же, как опозорила его дочь!

Он делал все, чтобы в сознании верующих укрепилась мысль, что отныне Занкан Зорабабели опозоренный, конченый человек, но все в молельне избегали обсуждать поступок Бачевы. Будто им рты повязали, никого ему не удалось втянуть в разговор.

Молчание верующих, разумеется, омрачало радость Бено Какителы, но ясно было и то, что оно не могло умалить его торжества по поводу случившегося.

Княжич

Лицо хозяйки дома расплылось в улыбке. Раскрыв руки, она радостно устремилась ему навстречу.

— Занкан, наш дорогой и любимый Занкан! Ты совсем забыл нас! Сколько времени уж не виделись!

Занкан склонил голову перед княгиней.

— Бесконечно рад видеть вас! Прекрасно выглядите.

— Действительно? — Глаза ее лучились. — И ты, ты тоже держишься молодцом, смотри, ни одного седого волоса!

— Разве вы не видели черноволосых старцев? Вот он — я — перед вами!

— Старцев? Это ты-то старец?!

— Как поживает княжич? — осведомился Занкан — ему не терпелось увидеть Юрия, поэтому он и перевел разговор на молодого князя.

— Княжич?! — после небольшой заминки переспросила хозяйка. — Прекрасно, прекрасно!

— Кто это там? — раздался из соседнего покоя низкий голос.

— Выйди и увидишь. Дорогой гость пожаловал! — отвечала Екатерина Ивановна сыну, и в голосе матери Занкану почудилось тайное неудовольствие. Занкан насторожился.

В зал вошел княжич — высокий стройный молодой человек со светлыми волосами и мутным взглядом, бледный то ли от недосыпания, то ли от какого-то другого недуга. Он шел, пошатываясь, создавалось впечатление, что ноги не слушаются его.

— Кто это? — спросил княжич, он был похож на человека, которого только что разбудили.

— Неужели не узнаешь? — с улыбкой спросила мать. Екатерину Ивановну улыбка очень красила.

Занкан внимательно смотрел на Юрия. Тот опустился на стул и, глядя на Занкана равнодушным взглядом, устало спросил:

— Кто ты?

Почувствовав некоторое смущение, Занкан беспомощно посмотрел по сторонам.

— Если бы ты больше уважал себя, то непременно вспомнил, — на сей раз упрек в словах матери звучал более откровенно, — но в настоящий момент твое сознание… дремлет, несколько ослаблено…