Прапорщик Щеголев

— Так чего же ты медлишь? — спросил Христо.

Шульга вспомнил рассказ прапорщика о том, что из-за отсутствия средств не оборудуется Центральная батарея.

— Это было бы замечательно. Вы бы поговорили с генералом. Или с нашим командиром, — он-то уж посоветует.

Глаза Луиджи загорелись.

— Так вы думаете, разрешат?! Ведь это же для пользы отечества! Должны разрешить. А ежели будет разрешение, значит, будет и батарея.

На следующий день утром Щеголев, как всегда, вышел в столовую. Обычно в это время его уже ожидал завтрак.

На этот раз стол был пуст, даже без скатерти. Прапорщик удивился. Агафья всегда такая аккуратная, уж не случилось ли чего! Он надел шинель и вышел. Во дворе было тихо и пустынно. Одна Агафья яростно орудовала метлой. Увидя прапорщика, она всплеснула руками.

— Господи!.. Да неужто вам пора идти? А я, дура старая, за уборкой этой и времени не заметила. Подождите минутку, сделайте милость! Я сейчас самоварчик раздую.

— Не нужно, Агафьюшка. Я на батарее чайку попью. Скажи мне лучше, отчего это тишина всюду такая, никого не видно. И двор ты сама убираешь. Уж не провинилась ли в чем перед Марьей Антоновной?

— Нет, бог миловал, не провинилась. А убираю потому, что больше некому, — все в порт погнаны, корабли грузить.

— Какие корабли?.. С чего это дворовым корабли грузить?

— Вчерась вечером, явился какой-то купец, поговорил с барыней... И с вечера же всех и забрали... Мишку-казачка и того погнали, а он же дите еще малое... Только вот я, Фекла-стряпуха да сторож и остались.

«И Бодаревские такие же шкуры, как те купцы», — с горечью подумал прапорщик.

В порту было тесно и шумно. Скрипели возы, люди бегали с мешками на корабли, порожнем обратно.

— Мать ты моя, что делается! — удивлялся Осип. — Никогда такого в порту еще не было.

— Торопятся, — говорил Рыбаков, — ждут!.. Эх, штормик бы сейчас, кораблики задержать.

Но погода стояла ясная и тихая.

Уходя вечером с батареи, прапорщик собрал весь гарнизон и сказал:

— Старшим на время моего отсутствия остается кондуктор Рыбаков, а за ним Ахлупин!

В штабе, куда прапорщик зашел за новостями, толком никто ничего не знал.

Задолго до рассвета прапорщика разбудил какой-то шум в доме: хлопали двери, слышались торопливые шаги и тревожные голоса. Прапорщик выглянул из комнаты и в коридоре заметил Ваню.

— Маменьке плохо, — сказал мальчик.

— Что с ней? — встревожился Щеголев.

— Расстроились очень. Дворовые наши вернулись из порта, рассказывают, что иностранные корабли в гавани задержаны... Войну объявили. Маменька пшеничку не всю продали, а теперь вывозить хлеб запрещено. Маменька и заболели. Уже за лекарем послали.

Через несколько минут прапорщик был на батарее. В предутренней тишине при свете горящих пальников серьезно глядели лица солдат, грозно темнели пушки. Зарядные ящики стояли раскрыты.

Батарея была в полной боевой готовности. Но из штаба никаких сообщений не поступало. Только на рассвете к Щеголеву прибежал запыхавшийся посыльный.

— Извольте принять пакет, ваше благородие. Был у вас дома, ваше благородие, сказали, что вы здесь, вот и прибежал...

Прапорщик схватил пакет, одним движением вскрыл его. Это был приказ, запрещающий кораблям выходить из гавани.

— Наконец-то!— сказал Щеголев. — Жаль, что поздно наши спохватились. Многие ночью ушли.

С утра на батарее стало появляться высокое начальство. Прибыл даже генерал Сакен. Осмотрел батарею, остался доволен.

— Ваша и Третья батареи находятся в прекрасном состоянии. Вижу, что оба командира достойны высокого звания русского офицера.

Походил возле пушек, осеняя каждую крестным знаменьем, и уехал.

— Ну, зарядил генерал пушки святостью, — пошутил кто-то из солдат, — теперь не бойся!

От адъютантов прапорщик узнал, что поздно вечером фельдъегерь [5] привез царский манифест о разрыве дипломатических отношений с Англией и Францией, а также приказ о наложении эмбарго [6] на суда, принадлежащие этим державам.

Хотя разрыв дипломатических отношений еще не означал войны, но в городе это было воспринято именно так.

На улицах появилось множество военных — шли на Бессарабию войска. Местное население окружало их вниманием и заботой. За отсутствием казарм, командование размещало солдат и офицеров по квартирам. Хозяева, особенно те, кто попроще, встречали их радушно и гостеприимно.

— Как же, — говорили, — не поделиться с солдатиками? Чем богаты, тем и рады. Ведь они защитники наши! На них вся надежда!

В порту сразу стало тихо. Толпы грузчиков целыми днями сидели на пристанях, ожидая работы, а ее не было. Поговаривали, что в скором времени все запасы зерна будут из Одессы вывезены из опасения, что они могут попасть в руки неприятеля, если тому удастся высадиться и занять город. Жизнь с каждым днем становилась трудней. Многие шлю работать к Сакену только за харчи.

А в домах богачей каждый день играла музыка, в ярко освещенные окна видно было, как кружились пары, слышались пьяные крики. Каждый день кто-нибудь давал бал, стараясь во всем превзойти своих предшественников.

Озлобленно глядели простолюдины на эти дома, на проносившихся рысаков, на десятки экипажей, стоявших по ночам у подъездов.

— Да что же это, братцы? Нашествие неприятеля отечеству угрожает, а они!..

По улицам ловили шпионов. Достаточно было заговорить по-французски — тотчас же схватят и отведут в часть, намяв по дороге бока. Правда, проверив, задержанных сейчас же отпускали, но народ продолжал видеть шпионов в каждом, кто говорил не по-русски.

Мальчишки, стараясь перекричать друг друга, орали:

В двадцатых числах февраля в Одессу прибыл артиллерийский полковник Мещерский. С его прибытием в городе сразу же была устроена мастерская по изготовлению пушечных лафетов, станков, зарядных ящиков и платформ.

Едва началась весна, как слухи один вздорнее другого поползли по городу. Непонятно было, откуда они брались, если иностранные корабли в Одессу больше не приходили. Говорили, будто в Константинополе был страшный пожар, будто народ поднялся против союзников, прогнал их и требует от султана замирения с Россией.

Не успел смолкнуть этот слух, как возник новый: война скоро должна кончиться, так как в Европе без русского хлеба голод, люди мрут на улицах.

Марья Антоновна радовалась:

— Вот видишь, — говорила она мужу. — Может, и к лучшему, что пшеничку не всю продали. Дай срок, дороже продадим!

Корнила Иванович отмалчивался.

Но, несмотря на эти слухи, некоторые из жителей побогаче снимали дома от моря подальше — на Молдаванке, в Романовской Слободке. Некоторые уезжали из города. Каждое утро скрипели груженные доверху возы, направляясь, большей частью, на Вознесенск.

— Удирают баре-то! — говорил простой народ. — Нет того в мыслях, чтобы защищаться... Как крысы с гибнущего корабля бегут... Ан нет, наш корабль не погибнет! Где же это видано, чтобы русский город супостату отдать!

Говорили, что на барские обозы где-то за городом наскакивают неизвестные люди и разбивают их. Грабить будто не грабят, но все ломают и бьют. Стали владельцы посылать с возами побольше дворовых, даже с ружьями... Только и это мало помогало: по прежнему то один, то другой обоз оказывался разбитым неизвестными.

Владельцы просили градоначальника дать для охраны солдат, тот разводил руками:

— Ничего не могу поделать. Нет у меня солдат для такого дела... И чего вы, право, волнуетесь? Сидели бы дома, и вещи ваши были бы целы. А так и вам неприятность и мне.