Долгорукова

   — Катя, замолчи! — Александр схватил её за руки и сильно встряхнул.

   — Что? Что? — она подняла к нему искажённое рыданиями лицо. — Что прекратить? Жить? Прикажите, я же ваша подданная. А нет, так Шувалов рад будет услужить...

   — Катя! — он зажал ей рот рукой, рука стала мокрой от слёз. — В уме ли ты? Что ты говоришь...

Она плакала уже навзрыд, став некрасивой, слёзы мешались с солёными брызгами, она размазывала их по лицу. Александр разводил её руки, целовал лицо, ощущая солёность слёз и моря. Она вздрагивала всем телом, пыталась что-то сказать, но вырывались только отдельные слова:

   — Говорил... вечно... всегда... пять лет... дура... кончено... — Это слово она повторила как заклинание: — Кончено... Кончено...

   — Катенька, любовь моя, что кончено, всё только начинается. Кончено только плохое, что было меж нами. Я не знаю, что это было, и не хочу теперь знать. Тебе теперь надо успокоиться и беречь себя. И его... или её... И нас. Мы теперь повязаны с тобой навечно...

Александр взволнованно ходил по кабинету, его брат, Константин Николаевич [10], сидя на диване, только головой вращал, следя за ним.

   — Да как же не волноваться, Костя, когда через несколько месяцев свидетельство её... — он махнул рукой, — будет предъявлено для всеобщего обозрения.

   — А то так никто не знает.

   — Одно дело догадываться, а другое — иметь доказательство.

   — Знаешь, вслух никто не посмеет. А шёпотом, шёпотом и так говорят. Ну и что с того? Когда моя забеременела и перестала танцевать и весь театр, и вся публика узнали — отчего, я тоже сначала переживал: как же её честь, моя честь, моя бедная Анна Иосифовна, ей уж, наверное, донесли эту весть... А потом гляжу: день проходит, два, неделя, месяц — ничего не происходит, как всё было, так и есть. А когда она родила и потом вернулась на сцену, все и вовсе всё забыли. Поохали и довольно. Жизнь всегда идёт своим чередом, это только нам кажется, что на нас свет клином сошёлся.

   — Тебе проще, Костя, ты не на троне, с тебя и спрос другой.

   — Ну да, ну да... Но всё же: с брата государева тоже не простой спрос. Всё, Саша, забудется, дай только Бог, чтобы она благополучно разрешилась.

   — Да, и это тоже. И вот ещё и фигура её — вдруг испортится? Станет как эти...

   — Почему обязательно станет? Вот моя — не стала же. И танцует даже снова. И потом — ты можешь что-нибудь изменить?

   — Нет. Да и не хочу, признаться. Она так счастлива этим, так горда, прямо светится вся.

— Ну и замечательно. Ты дал ей то, без чего любая женщина, как бы ни любила тебя, всё равно чувствовала бы себя обделённой. А так ты даёшь ей не только свою любовь, но и её доказательство...

Александр в халате смотрел придирчиво на стоящую перед ним обнажённую Катю и командовал:

   — Повернись... Боком... Ну так где же он? Не видно ничего. Ты меня обманула.

   — Есть, Сашенька, есть. И он уже тукает там, я слышу.

   — А сколько же ещё? Когда же?

   — К концу апреля, Саша...

Карета в сумерках ехала по городу, в сторону Зимнего. Подъехала к нему сбоку, остановилась у маленького подъезда. Из кареты вышла Катя, открыла своим ключом дверь и вошла во дворец.

Катя вошла в кабинет. Её лицо было покрыто капельками пота, видно, что ей плохо. Вслед за ней заглянул старый солдат.

   — Ваше сиятельство, прикажете доложить Его величеству?

   — Да, да, сходи, скажи. Скажи, я жду.

Катя легла на диван, обитый синим репсом, и закрыла глаза. Вбежал Александр.

   — Что? Уже?

   — Да, вроде... Не знаю. Я думала — вот-вот, но сейчас затихло. Я не знаю.

   — Всё будет хорошо, мой ангел. Ты лежи. Я посижу подле тебя.

Катя дремала. Александр поднялся, на цыпочках вышел из кабинета, сказал солдату:

   — Если что — сразу же буди меня. В любое время.

   — Слушаюсь, Ваше величество. Не извольте беспокоиться.

В 3 часа ночи Санкт-Петербург спал. Спал и Зимний. Только на первом этаже в одном из окон сквозь прикрытые неплотно шторы пробивался ровный огонёк лампы. Вдруг свет заколебался, переместился в соседнее окно, потом вспыхнул на втором этаже.

И распахнулись ворота дворца, и из них во весь опор вырвалась на площадь карета и понеслась в сторону Невского.

А потом она же столь же стремительно подкатила к боковому подъезду, из неё вышел доктор с чемоданчиком и повивальная бабка. Дверь тут же распахнулась — их ждали.

Александр, преклонив колени, молился. Рядом с ним стояла Мария Александровна, чуть сзади наследник с супругой, у дверей — граф Адлерберг и генерал Рылеев.

Александр беззвучно шевелил губами. Хор пел: «Господи, помилуй...» Но слышал Александр свой голос: «Доктор, если нужно, пожертвуйте ребёнком, но её спасите во что бы то ни стало...» А потом в памяти своей он услышал детский крик — первый крик новорождённого. А наяву слышался бас священника: «Да пресвятится имя Твоё, во веки веков... Аминь...»

Когда выходили из часовни, императрица спросила Александра:

   — Что с тобой, Саша? У тебя какой-то странный вид.

   — Нет, нет, всё хорошо. Я мало спал, должно быть.

   — Тебя тоже разбудили какие-то голоса? Я даже думала — у тебя.

   — Да? А я ничего не слышал...

Александр посмотрел на стоящего перед столом Рылеева и не сразу проговорил:

   — Александр Михайлович, у меня просьба к тебе. Я не могу приказывать, я очень прошу... — он помедлил, — найти место, где можно поместить ребёнка с кормилицей. И чтоб это не стало тотчас известно всему двору. Можешь ты найти такое место?

   — Да, Государь, могу.

   — У кого же?

   — У меня. — Александр удивлённо взглянул на него. — Мой дом охраняется, да и в стороне от людных улиц, каждый любопытствующий сразу заметен. Так что никто и не узнает, коли Ваше величество или Екатерина Михайловна захотят приехать.

   — Но это слишком большая жертва, Александр Михайлович, я не могу её принять от тебя. На тебя и так зубы точат. Ты знаешь, как тебя называют?

   — Знаю. Цепным псом Вашего величества.

   — Тебя разве не обижает это?

   — Напротив, Ваше величество. Они, может, и хотят меня этим обидеть, но подтверждают лишь мою преданность Вашему величеству.

   — Ну, а если станет известно, что ты ещё и принимал участие в моей тайне?

   — То скажут, что я лишний раз подтвердил это прозвище. Мне этим хуже не станет, а Ваше величество будут уверены, что ребёнок в надёжном месте. И я позабочусь, чтоб об этом никто не узнал.

Шувалов ввёл Адлерберга в комнату, прикрыл дверь.

   — Александр Владимирович, как министр двора Его величества, вы, полагаю, должны знать, что происходит в Зимнем?