Разомкнутый круг

За боевые подвиги, проявленные в сражении под Ахалцыхом, Муравьев получил Георгия 3-й степени. Рубанов стал штабс-капитаном, Оболенский – фельдфебелем, а Нарышкин получил унтерские лычки.

Офицерские звания им по-прежнему не присваивали…

Наступил 1829 год. Зимой войска Кавказского корпуса отдыхали и боевых действий не вели.

Рубанов встретил свое тридцатишестилетие в маленьком турецком городке, занятом в прошлогоднюю кампанию.

Выпили, как и положено, прилично, а Рубанов как виновник торжества больше всех.

– Подчиненненький ты мой, – трепал за щеку смеющегося Оболенского, – гордись, с самим командиром пьешь.

В полку он занимал должность ротного, а капитана Герасимова поставили командиром батальона.

Больше ни он, ни полковник к разжалованным гвардейцам не цеплялись, а после того, как в августе прошлого года на торжественном построении в день памяти Бородина увидели, сколько крестов и медалей украшают их грудь, даже почувствовали к ним крепко разбавленное завистью расположение.

Друзья, дав оценку прошлогодней кампании и перемыв косточки корпусным и полковым командирам, стали вспоминать молодость и постепенно добрались до восстания на Сенатской площади.

Еще раз прочли письмо из Сибири от Мишки Строганова, выпили за его здоровье и стали писать совместный ответ.

Весной 1829 года военные действия Кавказского корпуса возобновились. За эту кампанию Оболенскому и Нарышкину наконец-то присвоили прапорщиков.

Нарышкин был на седьмом небе от счастья, а Оболенский загрустил. И на это у него имелись две веские причины…

«И зачем мне этот прапорщик?.. Фельдфебель есть первый в роте человек… Все солдатики бегут ко мне со своими просьбами. А что прапорщик? Так себе. Зеленая сопля. Заместителишка командира взвода… Тьфу!»

Вторая причина, в которой он не признавался даже себе, была та, что Нарышкин – какой-то там унтерок – сравнялся с ним, заслуженным фельдфебелем.

«Теперь снова начнет бахвалиться, что дивизии в бой водил», – горевал князь.

Но постепенно все же смирился со злосчастной судьбой и офицерским чином.

В феврале 1830 года Максим отметил свое тридцатисемилетие. Ему становилось скучно. Крупных боев не предвиделось, а мелкие стычки с горцами в счет не шли.

От скуки он писал бесконечные письма в Рубановку жене и сыну.

Нарышкин развлекался чтением книг и переживал, что постеснялся встретиться с Грибоедовым, когда тот был при Паскевиче, и Пушкиным, около месяца проведшим в Кавказском корпусе в прошлом году.

Оболенского подобные мысли не смущали, и свободную минутку князь посвящал гонениям на капитана Герасимова. Только-только став прапорщиком, он заявился к нему в канцелярию и, к чему-то придравшись, ловко запулил командирский кивер вдоль комнаты, метко сбив им графин с водой.

– Почему головной убор без султана? – поднял он с пола отломанный султан из конского волоса. – Ах, хотите вызвать меня на дуэль?..

Но Герасимов не хотел, понимая, что для него теперь наступили черные дни. И лишь через год несчастный вздохнул свободно, когда его гонитель уехал с друзьями в Польшу.

В 1830 году польско-литовская масонская уния организовала восстание в Польше. Этот год для восставших был удачным: в декабре они взяли Варшаву.

Русские масоны, которые называли себя либералами, поддерживали «освободительное движение польской нации», и нашлось немало сторонников, разделяющих их мнение и взгляды на польские события.

Взяв Варшаву, руководители восстания заявили, что прекратят мятеж, коли Россия передаст в состав Царства Польского Литву, Белоруссию и Малороссию.

Территориальные претензии, сопоставимые с победоносной войной. Даже Наполеон, захватив Москву, не требовал от России таких уступок.

«Низкопоклонная, невежественная шляхта осмеливается требовать того, чего совестился требовать сам Наполеон», – писал позже Денис Давидов.

Либералы, с пеной у рта, ратовали за Польшу и ее независимость. Ни в одной стране, кроме России, интеллигенция не поддерживала развала своей державы.

В Польшу из Франции для поддержки восставших потянулись ветераны наполеоновских войск.

Рубанов и его друзья прекрасно помнили, на чьей стороне в войне 1812–1814 годов выступало организованное Наполеоном Великое княжество Варшавское, и подали прошение о переводе их в Польшу.

Разумеется, там они встретились с генералом Давыдовым и даже попали под его начало.

«И какое сердце русское, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши?..» – писал этот русский патриот.

В сентябре 1831 года, узнав о слушаниях во французском парламенте по вопросу оказания вооруженной помощи польским повстанцам, Пушкин публикует стихотворения «Клеветникам России» и «На взятие Варшавы», в которых твердо заявил в чеканных строках, что речь идет не о порабощении Польши, а о сохранении целостности и независимости России.

Именно с этих стихов наступил перелом в русском общественном сознании.

И именно за эти стихи на него ополчились Вяземский и другие.

В своем дневнике Вяземский сделал такую запись: «Этот род восторгов – анахронизм!»

Тургенев в то время написал о Пушкине, что без патриотизма, как тот его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии он не хочет выходить из своего варварства.

Либералы и масоны русский патриотизм считали отжившим анахронизмом и варварством… Те, кто любил Россию, так не думали!

Весной 1831 года Денис Давыдов берет приступом город Владимир на Волыне. Друзья деятельно ему в этом помогают.

В конце апреля с генерал-майором графом Толстым загоняют польский корпус Хржановского под пушки Замостьской крепости.

В начале июня Давыдов, командуя авангардом в корпусе генерала Ридигера, разбивает поляков в сражении под Лисобиками, за что получает чин генерал-лейтенанта.

Рубанов за этот бой становится капитаном, а его друзья – подпоручиками. По-прежнему числясь в пехоте, воюют они в кавалерии, состоя адъютантами у Давыдова.

В августе они сражаются за Вислой между Варшавой и Краковым, отбив при местечке Казимирже нападение всего корпуса Ружицкого.

В этом бою капитан Рубанов получил тяжелое ранение в грудь.

Во взятии русскими Варшавы он не участвовал, а был отправлен с обозом раненых в Вильну, где его и встретила прибывшая за ним Мари.

Она знала, что так и будет… Мелодия бетховенской сонаты тихой болью давно звучала в ее голове, потому, получив письмо от Нарышкина, Мари не удивилась, а быстро собралась и поехала на встречу с судьбой и мужем.

Из письма было известно, что он ранен в грудь, но ей почему-то представляюсь, что Максим лежит один, без руки или ноги, и бесконечные, как русские дороги, слезы текли из глаз, размывая и делая мутными и нереальными дома, и церкви, и лес, мимо которых она проезжала.

Но наконец, как ей показалось, через целую вечность, она увидела его и замерла от любви и боли, глядя на бледное, усталое и такое родное лицо, на худые, истончившиеся руки и на длинные, с обильной сединой волосы, разметавшиеся на грязной подушке.

И лишь одна мысль билась в ее голове: «Скорее, скорее, скорее увезти его отсюда, от этих стонов, ран и тяжелого запаха смерти».

57

Рубанов был счастлив!

Удивительно, но душа его звенела колокольцем от радости, когда, очнувшись в карете, встречал взгляд Мари и ощущал ее руку в своих.

Если чувствовал себя лучше, то просил посадить его, и два огромных рубановских мужика, пыхтя от напряжения, чтоб не сделать барину больно, усаживали раненого на подушки, и он глядел в окошко, любуясь то заснеженным полем, то сказочным зимним русским лесом, то уютной деревенькой, тихо дремавшей у замерзшей реки.