Разомкнутый круг

– Да, кстати, бывшие господа! – вспомнил князь и заржал. Выпив, он полностью пришел в себя. – Петропавловская крепость не может без Оболенских… Кроме меня и Евгения, в Алексеевский равелин попал и мой любимый племянник Сергей Сергеевич Оболенский. Точная моя копия в юности. Такая же буйная головушка, – хвалился родственником князь. – Влетел за дезертирство, игру в карты и рулетку, а более всего – за дерзкое письмо начальнику своему барону Будбергу. Это такая гнида… Жаль, что я рядовой.

Папà сказал, что решено лишить его чина, разжаловать в солдаты и отправить на Кавказ. Мальчишка по моему пути пошел, – развеселился князь. – Так что скоро у Ермолова в корпусе двое Оболенских рядовыми станут служить…

Но тут он ошибся. Племянничек оказался много буйнее дядюшки… В пути он подрался с конвоиром, отнял у того саблю и плашмяком надрал фельдъегерю задницу.

Когда молодого Оболенского схватили, то при обыске – в придачу к синей заднице фельдегеря – обнаружили тайное письмо бунтовщика Кюхельбекера, которое князь собирался передать Грибоедову.

Сергея Оболенского за стычку с конвоиром и особенно за письмо лишили княжеского достоинства и как «опасного для службы и нетерпимого для общества» отправили не на Кавказ, а в Сибирь.

На решении суда Николай I собственноручно начертал: «Быть посему».

Не обратив внимания на красоты природы, прибыли в Тифлис.

Рубанов направился в штаб Ермолова, а рядовых фельдъегерь сдал под роспись командиру гренадерского полка.

Полковник, всю жизнь прослуживший в дальних гарнизонах, злобно морщась на новую, с иголочки, форму этих аристократов, определил их в роту штабс-капитана Герасимова – «поэта» фрунтовой выправки и дисциплины.

Это был первый из «поэтов», которого возненавидел Нарышкин.

Именно таких офицеров Денис Давыдов называл «истыми любителями изящной ремешковой службы».

– Тэ-э-экс! – уставился на них ротный. – Сми-и-р-р-на! – выкатив глаза, скомандовал он.

У Оболенского дико зачесались кулаки.

– Значитца, бунтовать против батюшки царя вздумали? – пялился на них офицер. – Почему не по форме одеты? – заорал он.

Оболенский принялся считать до ста, разглядывая дверь. Нарышкин твердил державинские вирши, пока ротный измерял линейкой громадный султан [47] из черного конского волоса, прикрепленный к гренадерскому киверу и означавший, по мнению покойного Александра и Аракчеева, знак гранаты – гренады, по-ихнему. Любили старинные выражения.

– Целого дюйма не хватает, – бесился Герасимов, размахивая линейкой, и с профессиональной выучкой метнул нарышкинский кивер на подоконник, ловко сбив им пустой пыльный графин. – Целого дюйма не хватает, – в ужасе твердил он, измеряя ширину султана на кивере Оболенского.

– Да что мне им пушку, что ли, чистить? – резонно заметил князь, прикидывая, что краснее – конногвардейский вицмундир или командирская рожа.

– Мол-ча-а-а-ть! Бунтовщик, – метнул ротный кивер в угол комнаты. – Не знаю, кем были раньше, но теперь вы рядовые гренадерского полка и будете соблюдать дисциплину и форму одежды, – брызгал слюной штабс-капитан.

«Ежели двинуть сего солдафона по зубам, то и вовсе в Сибири очутишься, – уныло рассудил князь. – Следует терпеть!» – Досчитал уже до тысячи.

– Охрименко! – высунув голову в окно, заорал ротный. – Примешь их в свое отделение и обучишь всем фрунтовым хитростям! – приказал вбежавшему огромному унтеру. – Да вели им прежде всего усы отпустить, а то рыла какие-то бабские.

– Да-а! Этот почище Вебера будет… – сделали вывод бывшие конногвардейцы, топая вслед за унтером. – Хорошо, что мы георгиевские кавалеры, а то шпицрутенами выдрать бы приказал, – произнес Нарышкин.

В штабе корпуса Рубанов неожиданно для себя столкнулся с Денисом Давидовым.

– Вы мне проходу не даете, генерал, – радостно произнес он, обнимая приятеля.

– Здорово, здорово, карьерист! – хохотнул тот, разглядывая его новые эполеты. – Наслышаны о вас! Пойдемте, провожу к Ермолову.

Примерно через час в открытом возке Давыдов, Ермолов и Рубанов направились в расположение гренадерского полка.

На этот раз Максим с удовольствием оглядывал улочки Тифлиса и любовался буйным цветением природы, когда выехали за город. Иногда он бросал взгляды на такую же буйную шевелюру командующего и улыбался, кивая головой, когда генерал знакомил его с названиями мест, мимо которых они проезжали.

Приезд корпусного командира для штабс-капитана являлся тем же, чем сошествие архангела Гавриила для дьячка сельского прихода.

– Где тут у вас вновь прибывшие рядовые? – поинтересовался, выслушав доклад побледневшего ротного, Ермолов.

Вытаращив глаза и хватая ртом воздух, тот махнул рукой в сторону стоявшего неподалеку отделения, где унтер как раз обучал пополнение носить шинель и ранец.

Солнце палило немилосердно, и унтер-офицер позволил себе расстегнуть верхние крючки и пуговицы на мундире. Двое новеньких рядовых стояли перед ним, одетые по полной форме и в придачу с ранцами за спиной.

– …Узкую однобортную шинель в ненастную погоду одеют прямо на рубаху, а в стужу – на мундир, – монотонно гудел унтер навозной мухой. – В походе полы ее маленько подвертают, чтоб не мешала ходьбе.

«Да-а! Лошадей-то нам не дадут», – слушал командира отделения Нарышкин и млел от жары.

«В Петербурге сейчас непременно дождь идет», – размышлял Оболенский.

– …Поверх шинели на перекрещенных белых ремнях висят патронная сума и тесак. В ранце, который носят на двух боковых ремнях, стянутых третьим на груди, полагается иметь две рубахи, – загибая пальцы, перечислял командир, – панталоны, портянки, фуражку, двенадцать кремней, щетки, ваксу, мел для чистки пуговиц, иглы и нитки, клей, фабру из воска, сала и сажи для усов, которые вам следует отпустить, как геройскому гренадеру; ну и, конешна, надоть иметь расческу и запас сухарей на три дня.

Содержимое стану проверять лично… – строго оглядел пополнение. – Вес ранца со всеми атрибутами составляет примерно двадцать пять фунтов. Сверху на него крепят манерку или флягу, – радостно докончил унтер и заметил идущих в его сторону генерала и офицеров. Их догонял семенящей походкой полковник.

Встав во фрунт и в секунду застегнув мундир, унтер согласно уставу начал выкатывать глаза, собираясь «есть» ими начальство.

Оболенский подумал еще: вывалятся они из глазниц или зацепятся за ресницы.

– Господа рядовые, – пожал им руки командующий.

– Алексей Петрович! – воскликнули Нарышкин с Оболенским, знавшие его еще по Петербургу, а коротко познакомившиеся в дни войны с Наполеоном.

У штабс-капитана глаза округлились посильнее, чем давеча у унтера: «Назвать самого командира Кавказского корпуса попросту "Алексеем Петровичем" без всяких высокопревосходительств?.. С ума сойти», – глядел он, как рядовые чуть не обнимаются с самим Ермоловым – наместником Бога на Кавказе!

– Тепло оделись! – рассмеялся, потряхивая седой гривой, командующий.

Рядовые с удовольствием скинули шинели и ежились от приятного ветерка, остужающего потные спины.

«Спасибо, по-пластунски не успели поползать!» – радовались они.

– Кавказские войска сильны не шагистикой и муштрой, – внушал генерал командиру полка, пока Нарышкин и Оболенский обнимались с Давыдовым, – а умением метко стрелять, рубить саблей и колоть штыком. Строгость и муштра в военное время приводят лишь к потере боевого духа в войсках. Мне нужны не парады, господин полковник, а боевые успехи.

Нижних чинов следует обучать воинскому искусству суворовскими методами, поощряя всякую инициативу, а не шагистикой из-под палки.

Полковник бормотал:

– Так точно! Так точно! – но думал по-своему…

– Скоро вашему полку в поход… Там и посмотрим на «так точно», – повернулся он уходить. – А этих двух рядовых отпустите на сегодня со мной.

В августе три роты гренадерского полка во главе с полковником выступили к границе с Персией и расположились биваком рядом с недостроенной крепостью Джелал-Оглу.