Кирилл и Мефодий

Теперь церковная школа, в которой изучали греческий язык, подчинялась Науму. Его задачей было постепенно ввести занятия по славяно-болгарской письменности, сделав первый явный шаг прямо под носом у греческих священнослужителей. Наум, молчаливый и скромный, не вызывал у них подозрений, он был учтив с каждым, и они уважали его. К тому же он приехал в Плиску отдельно, не с пресвитером Константином и Марко, которые часто вступали в споры — впрочем, не по своему почину — за право славить бога на разных языках. Византийские священники видели их с Мефодием во время его посещения Плиски, были озадачены их возвращением и стали искать поводов для встречи с Константином и Марко, намереваясь разузнать о причине их приезда. Пока Константин и Марко жили под крышей княжеского брата Докса, до них трудно было добраться, а после переселения в Плисковскую лавру стало невозможно избежать споров. Особенно старался отец Натанаил, славившийся своей мелочностью и острым языком. За глаза священники звали его отец Сатанаил. Он сгорал от любопытства узнать, чем занимаются пришельцы в уединении своих келий. Их оконца светились допоздна, и это еще больше озлобляло его: отец Натанаил считал, что любое занятие, кроме молитвы во славу господа, есть служение дьяволу. Он несколько раз по пустякам цеплялся к ним, и так бы все продолжалось, если бы он случайно не заговорил о трех священных языках, на которых дозволяется проповедовать слово божье. И тут пресвитер Константин не выдержал. Вскоре между ними разгорелась тайная война, грозившая перерасти в явную, если бы не страх византийских священников, понимавших, что за их противниками стоит брат князя. Страх утихомиривал их фанатичную злобу. Когда началось изучение славяно-болгарского языка в школе при плисковской базилике, среди священников-византийцев наступило смятение, но вскоре они успокоились: ученикам не помешает знание двух языков, это лишь расширит их кругозор, и только. Однако такие рассуждения были пеплом, под которым тлело страшное подозрение, что из этого семени может развиться славяно-болгарская словесность. Разве не так было в Моравии? Сравнение с Моравией, впрочем, сбивало с толку: в Моравии письменность создавалась на основе другой азбуки, и если здесь затеяли бы дело всерьез, то стали бы осваивать именно ее, а не какую-то новую, почти такую же, как их, византийская. Наверное, и словесность будет подобной, и стоит ли тревожиться вообще: словесность так просто не появляется. Сколько ученых голов, какие мыслители созидали богатство житий, тропарей, миней и книг по церковной догматике! На это нужны ум и время. Куда уж здешним «мудрецам»... И все же византийцы чувствовали себя здесь неуверенно, особенно с тех пор, как умер Василий и свергли Фотия. Их злило, что, провозгласив патриархом шестнадцатилетнего Стефана, принявшего имя Александр, константинопольская церковь сама подрывала свои устои. Любой человек мог теперь смеяться им в глаза. Правда, Фотия возвели в духовный сан всего за несколько дней, но он был умным человеком, известным философом, обладающим познаниями во всех направлениях человеческой мысли, а этот — молокосос!.. Византийские священники, не ощущая больше уверенной руки Фотия, предпочитали молча наблюдать за первыми шагами новой власти и надеяться на бога. Они считали, что бога возмутила новая письменность и потому он так жестоко растоптал ее в Моравии. Так же, видимо, поступит он и здесь, если появятся новые ростки ереси. И в этом они были едины с духовенством Рима, несмотря на постоянную войну и отсутствие взаимной симпатии.

Прибытие Симеона с учениками Кирилла и Мефодия породило у византийских священников тревогу, которая, как червь, стала разъедать их души. Лаврентий, будучи человеком общительным, повсюду рассказывал о муках и гонениях в Моравии и божьих знамениях, указывавших им путь, о том, что всевышний не позволил евреям продать его слуг и разбросать их по белу свету, а вразумил царского человека выкупить их, что приезд учеников святых братьев в Болгарию тоже продиктован волей того, кто управляет небесными и земными делами.

Однажды вечером, сидя у очага в доме Докса и глядя на мерцание раскаленных углей, Лаврентий рассказал об их неудавшемся путешествии в Хорватию и приморские земли. Неудача постигла только его, поскольку Марин остался там и, наверное, продолжает дело святых братьев. Расставшись с Климентом, Наумом я Ангеларием, они спустились с холма и потонули в густом тумане. После четырехдневного блуждания наткнулись на какое-то село. Решили, что Лаврентий, как более молодой и сильный, должен пойти в село и попросить хлеба, а Марин подождет его у громадного дерева, черневшего неподалеку. Ориентир был ненадежным, но Лаврентий все же пошел, поскольку больше невозможно было выносить голод и усталость. Село встретило его тишиной. Только злобные псы гавкали из подворотен, но так, чтобы не нарушать общей сладкой дремы. Дома были разбросаны то тут, то там, скрыты за деревянными заборами. У первых ворот он остановился, но, сколько ни стучал, никто не отозвался. Решил попробовать счастья у соседних — оказалось открыто. Лаврентий вошел, и его приветливо встретил согбенный старик, будто давно ждал Лаврентия в гости. Радушие ошеломило Лаврентия: старик поставил на стол горячую еду, которая показалась Лаврентию самой вкусной на свете, потом налил чашу вина, и измученный страдалец почувствовал, как тяжелеют ноги и слипаются веки. Нашлась и постель. Когда он проснулся, в доме, помимо старика, было еще двое мужчин. Лаврентий прислушался и понял, что говорят о нем, в разговоре все время упоминалась какая-то «цена». Старик просил «хорошую цену», но те двое не соглашались. Лаврентий лежал и чувствовал себя ужасно униженным: его продавали, как скот, а он вынужден был молчать. Но что он мог сделать? Бежать? Куда? Мужчины были крепкими и догнали бы его в два счета. Попытаться вырвать у одного из них меч? Как? Он положил меч на колени и держал за рукоять. Ничего не оставалось, как вверить свою судьбу в руки господа... Лаврентий сел на лавке, свесив босые ноги, и сказал:

— Я — за цену деда...

Мужчины вскочили, взялись за мечи, однако, увидев, что он продолжает сидеть в той же позе, опять сели, но уже так, чтобы видеть и его, и старика.

— Дед даже мало просит... — продолжил Лаврентий.

— Мало? — переспросил один из купцов. — Да ты знаешь, о ком идет речь?

— Знаю, обо мне.

Мужчины переглянулись.

— Если бы вы звали мою истинную цену, дали бы во сто крат больше...

Теперь переглянулись все трое, а дед вдруг повысил цену. Лаврентий продолжал сидеть, усмехаясь.

— Не видишь, что ли, он издевается над нами! — насупил брови низенький купец. — Ладно, даю первоначальную сумму, и шабаш!

Старик продолжал колебаться.

— Не соглашайся, — сказал Лаврентий, — они тебя обманут. Цена моя давно определена.

— Определена? — переспросил высокий. — Кем?

— Всевышним!

— Гм, всевышним, — поджал губы низенький. — Разве не видите, что он смеется над вами... Давай, бери, сколько даю, не то и этого не получишь! По какому праву ты укрываешь врагов князя?!

Последнее подействовало моментально, и старик взял деньги. Лаврентия купили. И ему пришлось пройти через множество рук, прежде чем он очутился на венецианском рынке рабов. Больше всего угнетала мысль, что его, словно бессловесное животное, должны продать именно здесь — в городе, где они завоевали победу и славу во время диспута. Но ему повезло: бог выкупил своего сына и отправил в болгарские земли. Лаврентий и свое прибытие в Болгарию толковал как знамение божье. Он не думал идти сюда, но после разговора с Симеоном во сне ему явился святой Димитрий Солунский и спросил: «Неужели ты не понимаешь, что господь ведет тебя?» На следующий день Лаврентий нашел Симеона и согласился отправиться с ним в путь и сеять божью благодать среди народа, которому предопределено вырастить самый богатый урожай...

Рассказывая, Лаврентий встал у очага, и алый отблеск раскаленных углей, отражаясь в его глазах, придавал его словам ту странную магическую силу, которую таит в себе всякий огонь...