Распутин

Хлеба! Хлеба!

Забастовали десятки тысяч рабочих, и яркими огнями вспыхнули по серым улицам красные знамена. На другой уже день во время митинга у дивного монумента Александра III посланные разогнать митингующих тыловые казачки присоединились к митингующей толпе, разогнали полицию, и толпа поблагодарила их громовым ура! И всюду и везде, как потоки огненной лавы из вулкана революции, потекли новые раскаленные речи. Один кричал пред толпой, что проклятое правительство продало страну немцам и что надо немедленно организовать все живые силы страны и прежде всего дать отпор немцам на фронте, и ему кричали со всех сторон:

— Браво! Браво! Правильно!

На противоположном углу улицы другой оратор уверял, что война безусловно начата богачами и что прежде всего надо немедленно кончить войну, а потом взяться за кровопийцев, и ему горячо кричали:

— Правильно! Браво!

Третий, четвертый, пятый, десятый, сотый, тысячный из всех сил выбивались перед ошалевшими уже толпами, чтобы найти причину своих страданий и лекарство от них, находили сотни причин и тысячи лекарств и всем им горячо кричали со всех сторон:

— Брррава! Правильно! Жарь дальше…

Потерявшее голову правительство судорожно хватало революционеров и сажало их по тюрьмам, но революционный ураган уже рвал и метал вовсю…

В ставке — полное спокойствие. Голубоглазый царь принимал с докладом генералов, обсуждал с генералом Алексеевым положение дел на фронте и ближайшие задачи армии, сам составлял списки, кого пригласить к завтраку и кого к обеду, вечером забавлялся кино, писал ласковые письма жене и детям, а между прочим приказал по прямому проводу в Петроград: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Из Петрограда уже бежит к нему по проволоке тревожная телеграмма от царицы: «Совсемне хорошо в городе». Он не обращает внимания. И летит другая телеграмма: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в эти часы ответственность не пала на венценосца. Родзянко».

— Опять этот толстяк Родзянко телеграфирует мне всякий вздор… — спокойно говорит голубоглазый царь дряхлому Фредериксу. — Я, конечно, отвечать ему не буду…

В Петербурге яркими кострами полыхают уже участки, мрачно загорается огромный окружной суд — характерно чрезвычайно, что интеллигенция усиленно не замечает поджога либерального, правого, скорого и милостивого суда, одного из детищ эпохи великих реформ, петербургской толпой, — полки один за другим не только не желают усмирять народ, но братаются с толпой — этому новому искусству научили их немцы в окопах, — и с офицерами, с музыкой, с развернутыми знаменами все стягиваются к котлом кипящему Таврическому дворцу, где видные члены Думы исходят до потери сил раскаленными речами: и толстый Родзянко, и громокипящий Керенский, и ловкий на все руки Скобелев, и ограниченный Чхеидзе, и окшинский Мольденке. А в это время полки Преображенский и Волынский уже громят жандармские казармы, а кавалергарды штурмуют дом старого Фредерикса, чтобы — так говорили они — растерзать этого немца, предателя, шпиона, погубившего Россию… Домашний сейф графини с ее драгоценностями доставляется в Государственную Думу, там вскрывается и — бриллианты и жемчуга ее исчезают навсегда… Какие-то добровольцы арестовывают всем ненавистного министра юстиции Щегловитова и кипящими улицами везут его на грузовике в Думу. Протопопов, родившийся под знаком Юпитера, отдает приказ арестовать в ответ Родзянко, но мутные и грозные волны бунта поднимаются все выше и выше: толпа захватила уже телефонную станцию, телеграф, арсенал, тюрьмы, Петропавловскую крепость, и в то время как разукрашенные автомобили стремительно вывозят из крепости старых заключенных, грязные грузовики столь же стремительно стараются заполнить камеры новыми заключенными. И сын Юпитера, без шапки, бледный, прибегает в Думу.

— Где здесь революционный комитет? — спрашивает он у всех трясущимися губами. — Арестуйте меня… Я министр Протопопов…

Солдаты с огромными красными бантами толпами шляются по городу. Публика ласково усаживает их по кафе в кресла и угощает их сластями. Они чувствуют себя героями дня и вполне одобряют новый режим: при старом на их долю выпадали лишь окопы, вши, раны да смерть, а при новом — мягкие кресла, булочки, улыбки дам и всеобщие знаки подданничества.

Уцелевшие члены правительства с премьером князем Голицыным во главе настойчиво пытаются добиться отставки, телеграфно убеждают царя поставить во главе правительства какое-нибудь популярное лицо. Царица гонит телеграмму за телеграммой: «Революция принимает ужасающие размеры, известия хуже чем когда бы то ни было, нет ни колясок, ни моторов, окружный суд горит, уступки необходимы, много войск перешло на сторону революции. АЛсе». И царь отвечает правительству, что перемены в личном составе при данных обстоятельствах он считает недопустимыми, а жене телеграфирует: «В мыслях всегда с тобой, великолепная погода, надеюсь, чувствуешь себя хорошо и спокойно».

Центр обезумевшего гигантского города — Государственная Дума. Туда уже навезли для чего-то большое количество мешков с мукой и не меньшее количество пулеметных лент. Везде сумасшедшие лица, шум, гвалт и невообразимая грязь. Знаменитый Милюков надрывается и кричит о необходимости сменить «деспота» новым монархом; носастый Миша Стебельков, студент, охрипшим голосом советует накрик рабочим немедленно основать социалистическую республику; бледный, с совершенно сумасшедшими глазами Керенский провозглашает в сотый раз республику демократическую; Герман Германович Мольденке расставляет пулеметы вокруг дворца. Известный В. Л. Бурцев, совершенно вне себя, горделиво кокетничая, заявляет какому-то юркому еврейчику-журналисту:

— Я, собственно говоря, умеренный конституционалист… Моя программа-минимум: цареубийство!

Все вокруг сочувственно улыбаются, довольные, что их улыбку видит такая знаменитость, как Бурцев. Еврейчик торопится его словечко записать на своих грязных манжетах — карнэ свой он уже весь исчертил — в назидание потомству. Бурцев гордится чрезвычайно своим мо. [76] А Милюков, бросив толпу, уже несется, пыльный и охрипший и очумевший, в чьем-то автомобиле — в чьем, это теперь совершенно все равно, — к великому князю Михаилу Александровичу и требует от этого слабовольного человека — о нем сама мать, Марья Федоровна, не раз говаривала, что как правитель он будет еще хуже Николая, — стать во главе России. Великий князь колеблется: он боится власти, он боится ответственности, он боится потерять свою незаконную — наверху это называется морганатическую — супругу, весьма веселую московскую барыньку, которая вдруг за великие заслуги пред Россией стала графиней Брасовой.

— Но, ваше высочество, без вас мы бурного моря революции не переплывем! — совершенно уверенно говорит ученый историк и лидер самой образованной из партий.

Великий князь отказывается окончательно — какова будет воля Учредительного собрания… И когда долетает эта новость до царя, он заносит в свой дневник спокойное замечание: «Хотел бы знать, кто посоветовал Мише эту гадость?»

Петроград бьет белым ключом, вернее, ключом красным: больно глазам от этих тысяч и тысяч красных розеток, бантов и знамен, которые зловеще вдруг расцвели на груди у людей и по всем их путям. Красными бантиками разукрасились вдруг рабочие и курсистки, маленькие гимназисты и почтенные генералы, проститутки и солдаты, священники и спекулянты, шерочка с машерочкой и банкиры: огни революции перекидывались с одного на другого, и все очень искренно вдруг уверовали, что, собственно, они всегда были революционерами, а если они раньше этого не знали, то это так только, какое-то странное недоразумение. И в то время как пьяная в красных парах революции толпа шарила по чердакам и подвалам и, вылавливая там несчастных полицейских, убивала их во славу свободы и человечности, в то время как тысячи людей, истекая словами, замученные, выкрикивали самые пышные лозунги спасения, в то время как в и без того уже голодающей стране останавливалась всякая работа, в это время, возбуждая всеобщее изумление, по бешеным улицам взбаламученного города стройно, в ногу прошел к Таврическому дворцу гвардейский экипаж, все рослые красавцы матросы, один к одному, а впереди их рядом со знаменем — знаменщиком был Киря матросик — шел двоюродный брат царя великий князь Кирилл Владимирович! На груди его горел красный бант.