Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Внезапно в одной из них Олюшка узнала мать. Матрена только что бросила камень в ров и теперь следила за его полетом. Обрадовавшись, Оленька побежала к матери. Уже находясь почти за ее спиной и собираясь окликнуть, она почувствовала, как что-то острое и горячее ужалило ее в горло. Она упала, задергала руками, забила тельцем по мосту и попыталась позвать мать, пожаловаться ей на боль, на помрачавшее удушье и попросить помощи. Но из широко раскрытого рта вырывались лишь сдавленные, хрипящие и постепенно угасающие звуки.

Глава 78

Матрена и у Владимирских ворот не нашла мужа. Она, повинуясь общему желанию не пустить татар в город, осталась на стене и впряглась в осадную работу.

К рассвету пятого осадного дня на пряслах у Владимирских ворот почти не осталось мужей. Татары беспрерывно били пороками в ворота, метали стрелы, лезли на стену. Матрена сначала подносила наверх каменья, вар и лесины, а когда поредели ряды защитников стрельни, встала на мосту стены.

– Господи, девочку убили! Совсем малое чадо. Да это же… – услышала Матрена голос соседки, которую знавала еще до осады.

Она покручинилась за то, что ее отвлекают. И хотя в голосе соседки было много сочувственного отчаяния, Матрена не подумала, что ей говорят о той, которую она когда-то носила под сердцем, пестовала, которая доставляла ей столько хлопот и о будущем которой она так часто задумывалась. Матрена гневно воззрела на плоское и распаренное лицо соседки и смутилась. Уж больно жалобным был ее ответный взгляд.

– Олюшку убили, – пролепетала соседка, и Матрена не столько слухом, сколько по выражению ее лица и движению губ поняла, что ей говорят о близком человеке. Она застыла, затем медленно попятилась, не сводя своих больших и поблекших очей с соседки. «Как могла Олюшка оказаться на прясле? Ведь я вчера оставила дочь в избе. Или погнали мою кровинушку силой на заборала?» – подумала она. Нужно было обернуться и увидеть дочку, но сделать это Матрена не могла, да ей и не верилось, что с ее Олюшкой могло случиться несчастье. Она только махнула на соседку рукой, как бы призывая ее одуматься и не говорить такое.

– Ой! – вскрикнула соседка и, схватившись за грудь и наклонив голову так, что ее подбородок касался груди, стала медленно оседать на мост.

– Господи! Господи! – заметалась Матрена. Она подбежала к соседке, но та уже не дышала. Испачкавшись ее кровью, Матрена повернулась, чтобы взять чистый снег и стереть с себя кровь, и увидела девочку, которая навалилась на невысокий обращенный во внутрь града выступ стены. Бросилась к ней.

Сомнений уже не было. Это была ее Оленька. «Может, она только изранена?» – ухватилась Матрена за призрачную надежду. Она уложила дочь на мост и опустилась подле нее на колени. Голова Оленьки безвольно покачивалась из стороны в сторону, когда мать пыталась вернуть ее к жизни. Целовала в еще теплые губы, тормошила, звала, норовила вытащить прошившую горло стрелу.

Подле Матрены, среди роя летевших стрел, клубов едкого дыма, поднимавшегося над Наугольной стрельней и разносимого ветром по всему граду, среди звуков неистовой брани, бились женки, мучаясь, что не только мужей, сыновей и отцов не хватило на разъяренную и бесчисленную иноплеменную рать, но и их, женок, скоро всех постреляют и посекут. Горе матери, причитавшей над бездыханным чадом, не помрачило их сознание, потому что каждая из них уже пережила такое горе и так же оплакивала близкого человека, и потому что нужно было оборонять прясло.

– Полно горевать!.. Ох, горюшко-то какое!.. И тебя Господь наказал!.. Что сидишь? Только проход загородила!.. Уже и так нас мало осталось. Вставай!.. Вставай, помоги! – говорили они скорбевшей матери.

Матрена, всхлипывая, осторожно подвинула дочь к выступу стены, чтобы ее впопыхах не потоптали. Она поднялась с колен и, продолжая всхлипывать, бросила продолжительный взгляд на русую косу дочери, выбившуюся из-под шапочки. Только тут заметила, что голова Оленьки лежит на грязном мосту и испачкана кровью. Крови было много, ох как много. Это была кровь дочери, эта была и ее, Матренина, кровь. Матрена сняла с себя повой и, сложив его вчетверо, нагнулась над дочерью, приподняла ее за плечи и опустила милую, родную головку на сложенный повой. Голова будто поддавалась ей, но Матрене показалось, что она чувствует противление; словно душа Оленьки тотчас не осознала себя свободной от тела и досадовала на раннюю и скорую погибель.

Матрена обратила внимание, что глаза дочери не закрыты и безучастно смотрят на обгоревший выступ стены.

– Погоди, дитятко! Пого-оди, чадунюшко! Вот управлюсь с татарами и закрою твои ясные очи, – нараспев и продолжая плакать, сказала она.

Матрена отошла от дочери и принялась делать то, что делали ее товарки. Рябило в очах либо от наворачивающихся слез, либо от множества татар, заполонивших склон вала и пространство перед рвом. Каждая выраставшая внизу лестница настораживала и торопила. Каждый камень, принесенный и бережно уложенный у ее ног длинноногой и худой девочкой с облупленным носом, она бросала вниз и, затаив дыхание, следила за его полетом. Каждый котел с варом, жегший руки и опалявший лицо, она поднимала с приглушенным стоном, показывавшим, как ей тяжело. Сшибленный с лестницы ворог не приносил Матрене ни радости, ни удовлетворения. Ей было досадно, что она простоволоса, и неловко, когда ветер трепал ее густые, в одно мгновение поседевшие волосы.

Она потеряла счет времени. Казалось, что этот ветреный и пасмурный день длится нестерпимо долго, и если бы ей поведали, что еще не наступила обеденная пора, Матрена бы изумилась.

Вдруг Матрена приметила, что до ее слуха перестали доноситься голоса товарок. Она огляделась и не увидела на всем обозримом пространстве моста невредимых защитников прясла. Исстрелянные женки лежали и полулежали, раскинув натруженные, изодранные в кровь руки. Неподалеку от Матрены сидела товарка, широко раздвинув ноги в кожаных чоботах, она прижимала руки к животу и громко икала. Матрена позвала людей, но никто не отозвался на ее зов.

– Что же это, я одна невредимая осталась? – вслух спросила себя Матрена. Казалось, что ее уже ничем нельзя было удивить и опечалить, горе так наглумилось над ней и настолько притупило чувства, что не страшила собственная погибель. Но одиночество было для нее таким же тягостным, как потеря дочери.

Она подошла к внутреннему выступу стены и стала звать людей. Внизу – никого. Только дымились костры, подле которых в беспорядке были раскиданы котлы и дрова, мрачно чернели на снегу тела исстрелянных горожан. Чья-то фигура мелькнула перед Владимирскими воротами и скрылась за углом. Матрена бросилась к другой, выходящей на посад, стороне стены. Городской вал был облеплен поднимавшимся вражеским воинством.

Она почувствовала легкое сотрясение моста. Перед ней стояла знакомая длинноногая девочка с облупленным носом. На ней – просторный волочащийся по мосту кожух. Он был так широко распахнут, что виднелась сорочка с влажными округлыми пятнами. Девочка держала на вытянутых руках покатый валун, облепленный снизу комьями снега. Он был величиной с телячью голову, и девочка так напряглась, что от одного ее вида Матрена ощутила тяжесть камня.

– Давай! – попросила она и протянула руки. Но камень вырвался из рук девочки и, глухо ударившись о мост, покатился под ноги Матрены.

– Поди, чадо, покличь людей! Скажи: нет никого на прясле, одна я осталась, – наказала Матрена. Девочка посмотрела на нее просяще. – Иди же! – с мольбой в голосе повторила наказ Матрена.

Девочка кивнула головкой и побежала к лестнице. Перед тем, как сойти с моста, она остановилась и вновь вопрошающе посмотрела на Матрену. Она хотела спросить об отце и матери, бившихся здесь и теперь куда-то исчезнувших, но в последний миг не решилась, посчитав, что просьба этой старой женщины куда важней ее волнения за близких. Матрена нетерпеливо махнула ей рукой, девочка робко улыбнулась и скрылась из вида.