Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

А там уже остерегались. Хотя и поубавилось на пряслах москвичей, и подле Наугольной стена была порушена, и к Владимирской стрельне татары тянули приземистую вежу – осажденные решили стоять честно и грозно.

Крестьяне также приготовились встретить незваных гостей. Прибежал на прясло и Василько. Он взошел на стену не грозным воеводой, а робким вьюношей. Шел крадучись, остерегаясь смотреть людям в глаза и невнятно отвечая на их расспросы. Даже израненный Пургас не тотчас узнал господина. Когда крестьяне показали ему на поникшего Василька, он решил, что господин либо уязвлен, либо занедужил.

Это был другой Василько, таким Пургас его еще не видывал. Этот Василько выглядел растерянным, на его лице застыл страх, и во всем облике угадывалось безволие и безразличие к происходившему. Будто стержень потерял, на котором душа и тело держатся. Ступает нетвердо, перекосило всего. Вот-вот развалится.

«Что с тобой?» – такой вопрос едва не сорвался с уст Пургаса. Василько посмотрел на холопа так, как будто впервые видел его. «Что тебе от меня нужно?» – спрашивал его шалый взгляд, и мелкой дрожью потрясалась рука, которой он то и дело поправлял вотолу.

– Неможется, господин? – спросил участливо Пургас.

Василько присел и потянул подол кожуха Пургаса вниз. Пургас сел. Они смотрели друг на друга, холоп и господин, недавно еще так далеко стоявшие друг от друга на крутой и высокой житейской лестнице и теперь посаженные татарами и случаем рядком на мосту.

Застывший лик Василька содрогнулся, уголки рта опустились, придав его лицу жалобный и плаксивый вид. Он хотел что-то сказать, но лишь беззвучно раскрывал рот, затем кашлянул раз-другой, его теплое дыхание коснулось лица Пургаса.

– Пургас, – наконец произнес Василько, – опять бесовское наваждение посетило меня. – Он говорил с надрывом; его расширенные очи так впились в Пургаса, что холопу стало не по себе.

– Устал ты, лечь тебе надобно, – пролепетал Пургас первое, что пришло ему на ум. Ему не люба была эта странная беседа; татары уже на вал взобрались, крестьяне недобро косятся, а тут еще выслушивай страсти и трясцою исходи. Он был бы рад покинуть Василька и в меру своих сил угостить неприятеля березовой или сосновой кашей либо варом, но уйти без повода не решался.

– Давеча пошел я на задний двор Тарокана искать Янку, – продолжил Василько нетвердым голосом, – а там, в клети, лежит умерший, которого мы с тобой видели в придорожном храме. Помнишь, из Владимира в село в последний раз ехали.

Пургас никак не мог припомнить, когда они видели в храме у Владимирской дороги упокойника. Он почувствовал разочарование в Васильке. Ведь был же господин удалым и хоробрым витязем, а сейчас, будто дитя малое, ищет утешения, пугается какого-то призрачного упокойника, когда их сейчас в граде не перечесть. Да и полно им сидеть и обретаться в пустословии, когда татары уже на валу и слышно, как глухо лепятся к стене их лестницы.

– Вару! Вару несите! – кричал неподалеку охрипшим голосом Дрон. – Все ли на месте?.. Топоры! Топоры!.. Только разом!.. Скажу, тогда бей!

– Вару несите! – разносились по стене требовательные выкрики крестьян.

– Замаялись мы, нам бы подмогу! – жаловалась утомленная подносчица.

– Давай котел! Вишь, татарин повалил! – оборвал женку какой-то крестьянин. Послышался шум выливаемой из котла воды, и пахнуло паром. Затем визжащий и скрипевший под ногами крестьян мост дрогнул от упавшего тела.

– Робята, Мину стрелой вдарило! Да он уже не дышит! – послышалась речь сердобольного крестьянина.

– Почему не бьешься? А ну подними топор, песий сын! – раздался злой и грубый окрик.

– Навались! – выкрикнул Дрон, и тут же послышался частый и согласный перестук топоров. – Навались! – повторно прокричал Дрон, и за пыхтением, руганью крестьян раздались треск, грохот и многие вопли.

Длинный, в две связи, весь утыканный с одной стороны впившимися в него стрелами замет (наращенный поверх стены крестьянами ночью) полетел вниз. Он, круто изгибаясь, необузданно играя своими размашистыми краями и сбивая нараставшей тяжестью преграды, вонзился в вал и поднял белесую пыль.

Ветер, ранее разбивавшийся о замет, теперь хлестал по головам Василька и Пургаса. Совсем близко над ними замелькали стрелы. Сидеть далее Пургасу было невмочь, он поднялся и, морщась, оттого что задел израненную руку, побежал в стрельню.

Встал и Василько. Но не так скоро, как холоп, а неохотно и тяжело. Ранее он, на зависть товарищей, мгновенно обнажал меч, теперь же рука его не сразу нашла рукоять оружия и сам меч показался донельзя тяжелым.

Он посмотрел вниз и отшатнулся. И вал, и ров, и берег реки, и сама река, и низменная снежная равнина за рекой – все было покрыто движущимися и кричавшими татарами. Васильку сделалось совсем тоскливо. И некому было излить печаль: Пургас убежал, исчезла Янка, куда-то подевался Федор, крестьяне поведали ему, что люди Воробья убили Павшу.

Исхитростная задумка крестьян лишь придержала первые ряды приступающих; подпираемые сзади бесчисленными толпами, они с еще большим рвением полезли на стену. Замелькали в воздухе топоры крестьян, пар от варева заклубился над мостом и на время закрыл взбиравшихся татар. Сквозь шум приступа едва слышался печальный звон колоколов.

К Васильку подбежал Дрон и остановился так близко, что его заиндевелая борода касалась кольчуги Василька. Он тронул молодца за рукав и прокричал на ухо:

– Нужно женок из хором погнать на прясло! Иначе не осилим! Видишь, какая силища прет!

Василько едва успел кивнуть головой, как Дрон нетерпеливо сорвался с места и побежал к лестнице. «Зачем все это? Если и отобьемся, то все едино татарин залезет на стену у Наугольной либо с напольной стороны», – подивился Василько безрассудному упрямству старосты.

Василько все находился под впечатлением так поразившего видения. Злой приступ не притупил его душевных мук, но даже сделал их еще сильнее.

Он чувствовал лихорадочное жжение внизу живота. Его душа сжималась от предчувствия скорой погибели и толкала на любые действия, дабы избежать смерти. Потому ему не стоялось на месте. Хотелось сговориться с кем-то, сообща подумать о себе, но крестьяне не подходили для того, они были обречены, на их разгоряченных лицах Василько усматривал печать скорых предсмертных мук.

Он торопливо заходил по стене. Что-то говорил, наказывал, советовал. Но делал это не столько потому, что считал нужным, а для того, чтобы оправдать свое присутствие на прясле.

Татары все настойчивей лезли на стену. Лестницы их накрепко впивались в верха стены. Над пряслом плыл со стороны Наугольной черный клубившийся дым.

Толпой, как-то по-домашнему мирно, пугливо поглядывая на Заречье, на мосту появились женки, пригнанные Дроном из хором Тарокана. Пока они приглядывались, примеривались, потеряли несколько товарок. Дрон стал разводить их по пряслу. Сермяги и кожухи до пят, плотно обвязанные повоем лица, и пальцы, слабые тонкие и багровые от мороза, к крови непривычные. Как-то покорно, молчаливо и обыденно принялись женки за тяжкую опасную работу – только их лица выражали телесные и душевные страдания. Лишь короткий полустон-полукрик передавал смертельную боль – и падет женка, неся в хрупком теле стрелу, предназначенную крепкому и дородному мужу, а в образовавшемся просвете в цепочке защитников прясла появится на месте пораженной женки робкое чадо и подгоняемое окриком Дрона или Василька будет вместе со взрослыми метать вниз пудовые каменья либо лить кипяток на татарские головы…

К закату татары так и не забрались на кремлевские стены. Мороз к ночи усилился. Тела побитых ворогов быстро коченели, низвергнутая со стен вода, замерзая, превращала горы трупов в горбатившиеся ледяные глыбы. С Напольной стороны, где особенно докучал неприятель, удалая дружина князя полегла почти вся, но ворога на прясла не пустила.

Ночь незаметно для москвичей навалилась на Кремль. Вокруг израненного города зажглось множество костров. Отдыха осажденным не было. Татары еще чаще стали кидать в стены каменья, они вплотную подтащили к Владимирским воротам вежу и под ее прикрытием стали бить в ворота пороками. Подле Наугольной зачадил и вспыхнул злым огнем двор. Тушить огни было некому.