Царев город

Эскадра привезла хану Исламу султанский указ: все мелкие набеги бросить, а копить силы для большого похода на Москву. «Пора, — писал султан, — восстановить справедливость, и восстановить под сенью золотого полумесяца астраханские и казанские земли». Ислам-Гирет" позвал Мирона Мишурина во дворец и сказал так:

— Беги к своему царю и передай: если хочет сохранить мир на своих рубежах, пусть шлет мне три тыщи рублей золотом, не отнекиваясь. У меня сейчас три дочери на выданье, у сына радость — обрезание у него будет, им нужна рухлядь, товар всякий надобен. Если откажет, буду пусто-шить и выжигать все его земли от Казани до Астрахани.

Мирон хана выслушал и пошел на Москву не коротким и легким путем, а кружным и опасным. Потому как знал государь платить такую тяжелую дань не захочет и спро сит посла, как бы можно хана прижать и рубежи наши обезопасить. А прижать Крым можно только с помощью местных беглецов: надо поставить против Ислам-Гирея конников Мурата и Саадета. К тому же надо узнать, что ногаи замышляют в этом случае. И выходило — надо идти послу через ногайские степи на Астрахань, а уж только оттуда — в Москву.

• * *

Мурат и Саадет кочевали трудно и опасно — в ничейных пределах. С одной стороны — ногайские степи, с другой— устье русской Волги. Тут хоть места и привольные, не одну тысячу конников спрятать можно, однако, только и жди удара. Либо со стороны ногайского мурзы Аталыка, либо от русских ратников.

Здесь и нашел мятежных братьев Мирон Мишурин. Братья жили тут не очень дружно, но в одном они были единодушны. Против своего врага хана Ислама они согласны были на союз хоть с сатаной. Мурат прямо сказал Ми-шурину:

— Если твой царь с ханом воевать хочет, я ему служить буду.

— А Саадет?

— Он мой младший брат. Куда я, туда и он. Если я к Москве уйду, его Аталык тут как щенка придушит.

— Аталык в чью сторону глядит?

— Он у хана Ислама, как хвост у коня.

— Ты что про Аталыка знаешь?

— Много знаю...

* • *

Ногайский князь Аталык — крымскому трону ярый приверженец. Он богат, жаден, смел, расчетлив. Пусть ханы в Бахчисарае душат друг друга, толкают с трона, на это Аталыку наплевать. Все равно судьбу ханства решают не они. Сидит в Кафе турецкий калга, он ставленник султана, если его слушаться, не прогадаешь. А калга сам приехал к Аталыку, сказал:

— Великий султан, тень аллаха на земле, повелел Астраханское и Казанское ханства снова поставить под руку Османов. Теперь самая пора отнять эти земли у русского царя. Бери своих джигитов и скачи на Волгу, под Казань. В глухих лесах хозяином будь, жди знака. Скоро султан повелит крымскому юрту идти на Москву, тогда ты поднимешь черемис, чувашей и мордву и ударишь русскому царю в спину. Сам знаешь, такие удары всегда смертельны. Сколько под твоей рукой войска?

— Три тыщи сабель наберу. Может, четыре.

— Больше и не надо. Пока разбросай их в лесах по сотням, жди знака. Настанет пора — гонцов пошлю.

— Скоро ли пришлешь гонцов?

— Этого не знает никто, кроме султана. И ты внуши своим аскерам, чтобы не болтали зря. Мой султан всегда говорит, что язык — страж головы. Быть ли ей на плечах, от языка зависит.

— До Казани далеко. А до черемис еще дальше,— заметил Аталык.

— А ты иди не торопясь. Сам знаешь: чем дальше поход, тем больше добыча. Если возвратишься богатым и сильным, на бахчисарайский трон замахнуться сможешь. Султан благословит тебя тогда. Я обещаю.

— Ладно. Через неделю брошу под копыта коней дальнюю дорогу.

Через неделю позвал мурза сотника Аббаса, приказал:

— Бери три сотни лучшйх джигитов, скачи на Каму.

У Лаишева перейди воду, в лесах Поволжья растворись. Ищи друзей у татар, у черемис. Всем, кто к вере Магомета клонится, говори: «Скоро русских от Казани и Астрахани выгоним». Пусть помогать нам готовятся. Сторонникам нашим помогай, русских прихвостней подави страхом. Жди, придет время — я сам приведу туда свое войско. Хан Ис-ла)1 на Москву с юга пойдет, мы царю в спину ударим. Дороги лесные разведай, чтобы мы потом не вслепую шли. Пословицу знаешь, наверно: слепой свой посох теряет всего один раз.

II

Крепость свияжскую Андрейка обошел стороной, спустился к пристани по прибрежному кустарнику. Хоть и была в Свияжске его родина, но теперь он стал для нее человеком отверженным. Не дай бог, боярин Буйносов или его слуги увидят — несдобровать Андрейке. А крепость так и манила к себе. В ней он родился, провел детство. Здесь впервые полюбил. И не какую-нибудь дворовую девку, а дочь боярина Буйносова-Ростовского Верку. И она врезалась в него по уши. Да и как не полюбить — парень Андрейка хоть куда. И ростом вышел, и статностью. А если по лицу судить, красивее его в крепости никого нет.

Отца и мать он не помнил. Отец его служил дьяком в Посольском приказе, за какие-то провинности выслан был в крепость на Свиягу, где и умер в одно время с женой от моровой язвы. Воспитывали Андрейку воеводы крепости, научили грамоте, сделали писцом приказной избы. Все шло своим порядком, но вот появилась в крепости Верка Буйносова, тут все и началось. Воевода разъярился сразу; как это так, дочь князя за простого писца отдать? Мыслимо ли дело?! А княгиня — за Верку. Дескать, батько Андрейки был дьяк в главном московском приказе, а это, пожалуй, почище столбового дворянина будет. II поместье у него было свое, богатое, пусть и за вину отнятое. Князь-воевода крут и упрям — Верку отправил в свою вотчину, а Андрейку выгнал из приказной избы и отдал кузнецу подмастерьем. Пусть-де про столбовое дворянство забудет, место свое холопье знает, чтобы впредь на княжну взор поднимать неповадно было.

За те четыре года, что простоял Андрейка у наковальни рядом с Ильей, появилась у него могучая сила в руках, ремесло и свой норов. Кузнец учил его быть честным и справедливым. И полюбил парень Илью как родного отца. А по рассказам полюбил и его дочку. Про Верку забыл.

На пристани Андрейке повезло. Единственная баржа, стоявшая здесь, грузилась к походу на Каменный пояс, и пойдет она туда через Лаишев. Купец следил за погрузкой, около трапа, перекинутого на баржу, толпились мужики. Многие из них были плутоваты — не поймешь, гачэм они вертятся. Молодых было мало. Один, в рваной шапчонке, лихо сдвинутой на затылок, подмигнул Андрейке:

— Лямку покрепче выбирать?

— Каку таку лямку? — не понял Андрейка.

— А на носу баржи посмотри.

Андрюшка глянул. На крюке, вбитом у тупого носа посудины, висел моток толстой конопляной веревки — бечевы. На конце, на лямках, болталось около тридцати бурлацких хомутов. Сразу бросило в пот, Андрюшка вспомнил, как он, живучи во Свияжске, впервые увидел бурлацкий караван. Драные, сизые от соленого пота рубахи, голые плечи, мясо на них ободрано до костей, лямочные хомуты, впалые груди, землистые, худые лица — все это ис пугало мальчишку. Бурлаки шли, нет, они не шли, они рвались из хомутов, словно загнанные кони. Вся ватага надсадно хрипела, раскачивалась, будто ее кидал из стороны.в сторону ядреный волжский ветер. Бурлаки пели. Это была не песня, это был стон:

Эх, силу-силушку мы сгубим,

И, эх да. Мы краюху хлеба купим.

Эй, дубинушка, ухнем.

Эй, зеленая, сама пойдет.

Стряхнул Андрейка тяжелое воспоминание, спросил парня:

— А ты уж выбрал? Самую крепкую, поди?

— Мне нужда,— парень полоснул* ребром ладони по горлу. — Мне за Каменный пояс перебраться надо. А ты куда?

— Мне бы до Лаишева.

• — Тоже в хомут полезешь?

— Нет. Лучше пешком, чем баржу за собой тянуть.

— Вот, мать твою за ногу! Пойдем в сторонку, пока-лякам.

Они отошли за поленницу березовых пиленых дров, сели на плаху.

— Ты одно пойми, голова—два уха, до Камы купчина на веслах пойдет, и быстро, поскольку по течению. Эго совсем не трудно. Иное дело, когда в воды Камы вступим. Спроть течения на веслах — хана. Тут нас купчишко непременно в лямки всунет и жилушки нам вытянет.