Иван Калита

«Упадёт!» - подумал опять Иван, покрываясь то холодом, то потом. Но Клавдия не упала. Склонила медленно голову, прекрасная и почти неживая, проплыла по покою, приняла поднос с чарками и подала Родиону. И он взял, и вот теперь бы ей уронить поднос, но вывожальницы подхватили (за тем и следили!), бережно приняли из ослабевших невестиных рук.

И ещё хватило сил у неё так же медленно, царственно, выйти из покоя. А дальше уже не помнила, довели, донесли ли, и долго оттирали уксусом виски, приводя в чувство, там, у себя, в задних горницах.

И только уже осталось пережить все: и пиры, и венчанье, и поезд - и после крикнуть тому, седоусому, в лицо: «Ну, что ж ты! Бери!», чтобы как гулящую бабу последнюю, как суку… И чтобы выть потом, стиснув зубы, или грызть руки себе, или… Да что там! Может, и ничего. Только молчаливые тёплые слёзы потом, как весенний дождь. Может, и ничего… Может, и всяко! Да уж не увидит никто и не зазрит никто…

А только после родится у неё сын, и будет назван Иваном, белый и пухленький, прозванный потому смолоду Квашонкой, и станет он боярин княжой, Иван Родионович Квашня, родоначальник большого боярского рода, и проживёт, и наживёт детей, и, уже когда отойдут в лучший мир его матерь с отцом, а Иван Акинфич уже давно откупит у Родиона свою переяславскую вотчину и тоже умрёт и много-много чего ещё произойдёт и свершится на Руси, - прославит он имя своё во главе Коломенского полка, на поле Куликовом, на реке Непрядве, у Дона, в тяжёлом бою с Ордой.

Глава 10

От тяжких ударов металла по камню закладывало уши. Едкая белая пыль покрывала тесовые мостовины, ограды, бревенчатые стены теремов, даже шатры и кровли городень. В белой пыли, как покойники, выныривали лошади; скалясь, напружив переплетённые мышцами ноги, круто сгибая могучие шеи, тянули скрипучие, оседающие в осях волокуши с глыбами белого камения. Люди в лаптях и рванье, в домодельном сукне и посконине, в поршнях и кожаных передниках, подвязав, по обычаю мастеров, волосы кручёными гайтанами, в жаре, в грязи и в поту, в шуме и крике, равно посеребрённые белой каменной пылью, тьмочисленно шевелились повсюду: и под стенами, и на стенах, и вокруг возов, и у высоких костров сложенного камения, и там, где резкими всплесками, яро и часто, взлетала земля из-под лопат, - ещё сводили церкву Ивана Лествичника, и уже начинали другую, во имя святого Петра, его честных вериг. Великий князь торопил. Обе церкви велено было скласть и свершить до осени.

Фёдор Бяконт, морщась и задыхаясь - годы уже круто брали своё, - перелезал через кучи брёвен, загородивших дорогу; кряхтя, опираясь на плечи слуг, приостанавливался, дабы отереть пот со лба: с безоблачного неба на Кремник щедро лилось расплавленное золото древнего Ярилы, солнцебога далёких языческих предков.

- Круто забрал Иван Данилыч, круто! - проговорил, отдуваясь, Бяконт, пряча мокрый, весь в каменной пыли, красный плат, и уже намерился двигаться дале, как узрел в стороне одинокого, в простом платье, густоволосого и тоже усеребренного пылью и недвижно стоящего горожанина. Вгляделся, узнал - ахнул. Подплыл, разведя руки поврозь. (К старости стал тучнеть неподобно и ходил уже вразвалку, колеблясь всем рыхлым телом.) Стащил суконную шапку с седой головы:

- День добрый, княже!

Калита дёрнулся, глянул нетерпеливо, прихмуря было чело, - узнав Бяконта, омягчел ликом, кивнул старику, спросил, приподымая голос (так оглушительно звенело и стонало под молотами каменосечцев, что впору было кричать на ухо друг другу):

- Успеют ли к Ильину своды свести?!

- Должны поспеть, князь-батюшка! - прокричал в ответ, с отдышкою, Бяконт. - Народу ить, что черна ворона! - И, решась, (слуги замерли в отдалении, тоже признав великого князя) попенял; - Неподобно одному-то, княже, без догляду!

Иван остро обозрел старика, отмолвил, помедлив, с лёгким недовольством:

- Чать у себя. Во своём городи. Дома!

Бяконт понял, что князь зело нерадошен и заботен излиха. Чем? Мастера трудились на совесть, грех было бы на что и пенять… Прошать? Дак надобно безо спросу понимать-то! Подумал, прикинул то и это, почти уже догадывая, щурясь от пыли, примолвил:

- Феогност-то! Не видит! Его бы заботою…

И - угадал. Князь глянул ярым зраком. Отрывисто рек:

- На Волыни! В Галиче, в Жараве ле!

- Не ладит в наше Залесье? - уже уверенней вопросил Бяконт, понявши заботу княжескую. Калита промолчал, кивнул.

- На тот год Спасову церкву класти [13] и монастырь переводить в Кремник? - сказал-спросил боярин. - Нать бы быти митрополиту при сем!

- Не приедет - за благословением пошлю! - отмолвил Иван так же отрывисто.

- И к делу, батюшка! - покивал Бяконт. Подумал. Переждав нарочитый грохот и стоны окалываемого камня, подсказал: - А и ждать неча! На зиму Феогност, слышно, в Киев ладит, дак по осени и послать, как подстынут пути!

Калита посмотрел на этот раз в лицо Бяконту внимательнее, и странная для великого князя беззащитность проглянула на миг в его взоре. Только на миг, но и того хватило Бяконту. Давним умудрённым смыслом своим постиг он тотчас тайный страх своего князя и отмолвил мысленно, скорее даже себе самому, чем Калите: «Что ж! Конешно, не ровня наши храмы византийским, что и говорить! Да и володимирским тоже! Дак - время-то тяжко! Сколь на ордынского хана да на силу ратную серебра уходит, страсть! Должен Феогност нас с тобою понять, княже! В ину пору и малое - великое есть, коли с верою да с прилежанием любовным!»

- Ко мне ле? - спохватился Иван.

- К тебе, батюшка-князь, - отмолвил Бяконт, вновь наклоняя голову.

Иван бегло глянул на Бяконтовых холопов и поворотил к теремам. Старик поспешил следом, колыхаясь и придыхая. Слуги не смели при князе взять господина под руки. Иван, обогнавши было боярина, придержал шаг. Уважал старика. Да и надобен был Бяконт, зело надобен! Преже самого князя сообразил дело-то!

Взошли в сени. Слуги бросились стремглав отряхивать метёлками из тетеревиного пера платья, подносить воду в рукомоях, белые тонкие полотенца. Иван скинул верхний, посконный, зипун, ему подали домашний, шёлковый. Прошли в верхний горничный покой. Здесь стонущие удары по камню звучали глуше, можно было говорить, почти не повышая голоса. Слуги внесли медовый квас, закуски, блюдо свежей земляники. Иван дождался, когда уйдёт последний, подвинул блюдо боярину, сам рассеянно стал брать по ягодке и класть в рот.

- Кого пошлём?

- Тако дело думой решать надобно! - возразил Бяконт.

Иван кивнул нетерпеливо:

- Колготы б не было! Босоволковы, отец с сыном, чести себе потребуют!

Бяконт прищурился. Великий князь слегка недолюбливал Босоволковых, хоть и сила у них была большая.

- Алексей-от Петров молод ищо! - раздумчиво протянул он. - Филиппа? Василья Окатьева ежели?

- Твоего сына хочу послать! - строго перебил Иван.

- Феофану, княже, то честь великая! - отмолвил Бяконт, не сумев скрыть удовольствия в голосе. - Одначе и он молод, зазрить могут! Надо бы старшего кого ни то из маститых, из думцев, из нас, стариков…

- Протасия не пошлёшь! - возразил князь. - А Василий Протасьич опять же молод службою! И Сорокоум занедужил… Разве уж самого Окатия?

Но Бяконт покрутил головой:

- Михайлу Терентьича достоит, княже! Ему уж много за полста лет перевалило, и роду высокого. Не зазрят! А уж мой-то Феофан пущай под началом у его походит! И та честь не мала: к митрополиту посыл!

Иван подумал, положил ещё ягоду в рот, раздавил языком. Рот наполнился тонким и терпким лесным ароматом. Умён Бяконт! Покойный Терентий Мишинич служил по Переяславлю, у родителя-батюшки был в чести, а тут, на Москве, ни вражды, ни зависти ни в ком не поимел. По покойнику и сына уважают. И дело не ратное, посольское дело. И посольство-то особое, к митрополиту русскому, не в ину землю… Ни Протасий, ни Окатий, ни Родион Несторыч не зазрят… Умно решил Фёдор Бяконт! Умней не решишь! Сказал вслух: