Окаянная Русь

Боярин от порога перекрестился на образа, прошёл в палаты.

   — Помнишь, Юрий Дмитриевич, как ты меня с басурманова плена выкупил? — спросил вдруг Морозов.

Давно это было, пятнадцать лет уже минуло. Мурза золотоордынский на Тверскую землю пришёл и много людей в полон взял. И надо же было тому случиться, что окольный Морозов в окраине вепря травил. Недолгим был бой, полегли все отроки мучениками в чистом поле. Видно, судьба была такая у Семёна — уцелел! А может, по богатой одежде угадали татары в нём знатного воеводу. Стянули ему верёвкой за спиной руки и бросили в арбу на солому. Отъехала от родной вотчины скрипучая арба, пересекла границу Руси и направилась прямиком в Кафу.

Через два месяца узнал Юрий Дмитриевич о судьбе Семёна Морозова, молился о спасении его души в домовой церкви. А скоро запросили за него татары такой откуп, какой за князя не всегда просят.

Выплатил Юрий Дмитриевич выкуп, всё до последней копейки выложил.

Из плена Семён вернулся через год: исхудал, осунулся, а борода, как и прежде, торчит строптиво. С этих пор князь Юрий больше с боярином не расставался.

   — Разве возможно забыть? — выдохнул Юрий Дмитриевич.

   — Так вот что я хочу сказать тебе, князь. Когда я в басурманном плену был, тяжко мне приходилось. Но, кроме жизни, ордынцы ничего отнять у меня не могли.

   — К чему ты это, Семён?

   — А вот к чему. Сейчас тебе, князь, вдвойне тяжело. Ты власть получил, какой у тебя не было, и распорядиться ею правильно не можешь, потому что находишься в плену гордыни.

   — Что же ты мне посоветуешь, боярин? — с надеждой посмотрел он на Семёна.

   — Когда к тебе шёл, встретил на дворе великую княгиню Софью, — не спеша начал Морозов. — В печали она, горько ей. Когда власти много, можно обидеть ненароком ближнего, как бы потом самому об этом не пожалеть.

   — Вот ты сказал, горько великой княгине. Думаешь, мне не горько? Разве легко рогатину на родича поднять? Ведь и моя тоже кровь в Ваське течёт!

   — По-христиански нужно делать, так, чтобы совесть у самого была чиста. Ты у Василия удел забрал, ты ему удел и верни!

   — Какой же ты ему удел дать посоветуешь?

   — Тот самый, какой дал бы своему старшему сыну, Коломну! Тогда и московские бояре тебя поймут.

Василий Васильевич уже неделю томился в келье. Только и дел у него сейчас, что хлебать овсяный суп и молиться. А клал поклоны он рьяно, и свет через узкую бойницу ложился на его сгорбленные плечи. Наказывал его Бог, стало быть, есть за что. «Марфу обидел!» И князь старательно наложил на грудь размашистый крест, согнулся; лоб почувствовал прохладу камня.

Посмотрел Василий в окошко — в небе бездонной рекой разлилась синева. Ласковый жёлтый луч заплутавшимся путником проник в монашескую келью. Хорошо сейчас во дворе. Тепло. Видать, трава кругом.

Князь поднялся, тронул рукой дверь, и она заскрипела, выдавая тайные помыслы узника. Вместо привычного стража в проёме показался саженного роста монах в схиме [30] и пробасил густо:

   — Не велено пускать, князь. Погодь ешо. Не приспело твоё время.

Хотел было Василий осерчать на монаха, уже рука поднялась для расправы, но гнев испарился под суровым взглядом чернеца [31], и сил хватило лишь на то, чтобы кротко коснуться двумя пальцами выпуклого лба.

   — Ступай!

Монах притворил за собой дверь.

Убого в келье. Вместо кровати — скамья, вместо подстилки — пук соломы, стола нет вообще. Это не московский дворец, где одних палат в Теремной, почитай, с дюжину насчитаешь! Да чего уж там вспоминать. А одежда? Вместо княжеского бордового плаща — монашеское рубище. Сумел позаботиться дядя о племяннике! Да и рубище-то ношенное каким-нибудь святым затворником: на локтях протёрто, а клобук монашеский изрядно порван.

Не собирался Василий смириться: и князем толком не побывал, а уже в монахи подался. Не для этого у Мухаммеда великое княжение выпрашивал, чтобы под схимой состариться. «Вот ежели в Москву бежать, — серьёзно рассуждал Василий, — там уже бояре не выдадут, все, как один, за великим князем пойдут». Помнят бояре ещё его батюшку, он их в боярство и вывел.

За дверью, словно подслушав тайные мысли князя, густо раскашлялся монах. «Не уйти отсюда, — думал князь, — и версты не пробежишь, как схватят! А ежели подкупить: обещать серебро, золото, может, позарится чернец?»

Василий Васильевич приоткрыл дверь и окликнул монаха:

   — Чернец, крест с моей груди возьми в подарок. — Снял князь тяжёлую золотую цепь с шеи и протянул её монаху.

Видно, бес попутал схимника, потянулась его рука к сверкающим камням и тут же отдёрнулась, как от огня. Сумел победить монах искушающего его беса.

   — Не могу, князь, — совладал с собой схимник. — Мой крестик хоть и поплоше и на нити держится, но менять его даже на золото не стану. Матушка мне его дала перед тем, как душу свою Господу отдала. Дорог крестик мне. Видно, ты меня о чём-то попросить хочешь. Если это в моей власти, тогда выполню.

   — Как тебя звать, чернец?

   — В послушниках нарекли Зиновий, «богоугодно живущий», значит.

   — Отец Зиновий, помоги из монастыря выбраться, дам тебе всё, что ты пожелаешь. Хочешь, помогу игуменом монастыря стать?

Усмехнулся чернец:

   — Ничего мне не надо. Если я милость великую от себя отринул, княжеский крест не взял, так зачем мне ещё что-то? Да и не могу я! Клятву на верность Юрию Дмитриевичу давал. А теперь ступай к себе в келью, Василий Васильевич, и не тревожь меня более.

Третья неделя пошла, как Василий в заточении. Весна хорошела красной девкой и врывалась в тёмную келью Василия Васильевича криками жаворонков, волновала его младое сердечко. С женой ещё вдоволь не налюбился, детишек не нарожал, а уже в монахи идти.

Василий Васильевич не слышал, как на монастырский двор въехал отряд всадников. Впереди, облачённый в золотую броню, ехал Семён Морозов. Боярин спрыгнул на землю, звякнув шпорами.

   — Игумен, почему гостей не привечаешь? — басовито укорил боярин вышедшего на крыльцо старика. — Или слуги князя Юрия у тебя не в чести?

   — В чести, боярин, в чести, — засуетился игумен, — только за усердием своим и молитвами прихода твоего не расслышал. Эй, братия, готовьте стол, боярин великого князя к нам в обитель пожаловал! Может, с дороги ноги желаешь вымыть?

   — Нет! Веди к Василию.

Василия, как опасного преступника, прятали в подвале, от глухоты его отделяло небольшое узенькое оконце у самого потолка. Зябко сделалось Семёну Морозову. Стены такой толщины, что и сам узником себя почувствовал.

Увидел Семён Морозов князя великого, и боль сжала сердце. Исхудал Василий Васильевич за две недели: длинные руки плетьми висят, а юношеская жиденькая бородка топорщится неприкаянно. Едва удержался боярин от того, чтобы не прижать к груди отрока. Сдержанно поклонился в ноги его милости, известил о воле князя Юрия Дмитриевича:

   — Свободен ты отныне, великий князь. Юрий Дмитриевич, как наследника своего старшего, городом Коломной тебя жалует. Поезжай в удел свой.

Стянул со лба клобук Василий Васильевич и утёр им лицо. Недавняя обида прорвалась, вот он и спрятал её под монашеское одеяние. Волос у великого князя густой, цвета спелого льна, и кудри мелкими колечками сбежали на голую шею. Но никто не посмел осудить Василия за непокрытую голову, то, что не прощается великому князю, дозволено монаху.

   — Стало быть, Коломну даёт? — Василий Васильевич наконец осмелился показать лицо.

   — Жалует, батюшка, жалует. Хоть сейчас можешь в Коломну отбывать, — отвечал Семён Морозов и разглядел почти на ребячьем лице князя счастье. — Не серчай за былой грех на Юрия Дмитриевича.

Снял с себя рубище великий князь, а под монашеским убогим одеяньем прятался великокняжеский кафтан, шитый золотом. Не был никогда монахом Василий Васильевич, не угасла в нём кровь Рюриковичей.