Окаянная Русь

Расступилась проворно дворня перед великой княгиней, а престарелый юродивый, давнишний обитатель великокняжеского двора, увязался за Софьей.

   — Здесь он, матушка, здесь! От тебя всё прячется. И страже велел тебя не пускать, да разве они могут великую княгиню ослушаться? Мы его, ирода, всюду сыщем! Никуда он от нас не спрячется!

Софья Витовтовна прошла в покои великого князя. Здесь всё было так же, как и при её сыне. Вдоль стен выставлены могучие сундуки, у окон стоят лавки, и только под иконами один стул — для самого князя.

   — Что же ты сестру свою не приветишь? Навстречу ей не выйдешь? — беззлобно укоряла Софья Витовтовна князя Юрия. — А я помню, было время, когда ты меня перед Красным крыльцом встречал и низко в ножки кланялся.

Князь Юрий даже не поднялся со стула, отвечал:

   — Что было, то прошло, княгиня. Только всё моё уважение к тебе обида за сыновей вытеснила. Теперь на Москве я хозяин. Сын твой монастырь в Коломне выбрал, постриженья ждёт. Видно, участь у него такая, доживать свой век монахом. А ты, княгиня, не серчай, глядишь, игуменом станет.

   — Вот, стало быть, как ты мне за моё добро платишь. Муж мой, Василий Дмитриевич, зол был на тебя очень. Воинами на поле брани хотел тебя, как зайца, затравить, да я ему всё время поперёк дороги становилась. Помнила всегда, что ты свояк братича моего, Свидригайла.

При упоминании о Свидригайле Юрий Дмитриевич слегка нахмурился. Оба князя были женаты на дочерях смоленского воеводы Ивана Святославича. Свояка Юрий любил. Месяца не проходило без того, чтобы он не навестил его. Выработалась в князе потребность во время крепкого пития изливать свояку душу. Свидригайло умеет слушать и советы добрые даёт.

Однако князь отвечал зло:

   — Знакома мне уже твоя доброта! Опозорила моих сыновей на Васькиной свадьбе! Вся Москва хохотом изошла!

   — Видно, придётся отписать брату Свидригайле, как его свояк великую московскую княгиню хулит.

Говорила с досадой великая княгиня — знала, не дойдут её слова до сердца Юрия Дмитриевича. Был бы жив Витовт, не дал бы внука в обиду, сумел бы его позор смыть. Свидригайло и сам всегда против старшего брата шёл, вот этим он и напоминает Юрия Дмитриевича. Однако великая княгиня не могла не знать, что упоминание о Свидригайле — единственная тропинка в душе Юрия, которая способна привести её к цели. Знала княгиня Софья и о том, что почитал Юрий своего побратима больше собственных братьев.

Поёжился князь Юрий. Великая княгиня уходить не хочет, по-прежнему стоит у порога.

   — Проходи, Софья, что у дверей жмёшься? Какие же мы с тобой враги? Нам делить нечего. У тебя свой есть удел, у меня свой. Я на чужое не зарюсь.

   — Мой удел — это вотчина мужа моего, только он и смог бы его отнять. Но зачем ты Василия удела лишил? Хорошую же ты ему участь предрешил — монахом быть. — Софья прошла в палату. — Вот что я тебе скажу. Не пойдут служить к тебе московские бояре до тех пор, пока Васе город не дашь. Так и просидишь в этих хороминах один, как сыч!

Понимал Юрий, горячилась Софья Витовтовна, но правда в её словах была. На Руси уж так повелось, что старший сын после смерти отца забирает главный город. Василий унаследовал Москву, которая уже три дня находилась во власти галицкого князя. А Василий Васильевич оставался без удела. А ежели действительно дать ему город, может, и бояре к нему лицом повернутся. Хоть князь и сам себе голова, но без доброго совета жить непросто.

Княгиня присела на лавку. И Юрий Дмитриевич увидел, что она очень напоминает своего брата Свидригайло: тот же прямой и тонкий нос, подвижные чуткие ноздри, какие бывают только у резвых и породистых лошадок. Лицо, слегка подернутое сеточкой морщин, оставалось по-прежнему красивым и моложавым. Подбородок — волевой, сильный, только глаза по-женски мягкие. Именно их тепло и расплавило тот лёд, который морозил душу князя.

   — Хорошо... — наконец согласился великий князь. — Дам я Василию Переяславль!

Софье поблагодарить бы великого князя, большой, поклон отвесить, но кровь своевольного Витовта забурлила. Вскинула княгиня красивую голову и отвечала:

   — Переяславлем решил моего сына задобрить? Удел моего сына — Москва!

Софья Витовтовна ушла, не взглянув более на великого московского князя Юрия Дмитриевича.

В самом углу горницы в огромной клетке сидел филин. Взгляд его был устремлён куда-то вдаль. Филин аукнул, потоптался на месте и потом затих. Время-то вечернее, вот и не спится старому разбойнику. Скучает он по вольному простору. Даже сытная еда не может заменить сладость долгого полёта. Этого филина Юрий Дмитриевич прошлым летом отбил у лисы, когда гостил у свояка. Крыло у птицы было повреждено, и летать она не могла. Кто знает, может быть, тогда филин принял неволю благодарно, ведь его ожидала зашита и сытная пища. Филин не противился, когда князь посадил его на руку. Даже через кожаную перчатку он чувствовал его крепкую хватку.

Свидригайло предупредил князя Юрия:

«Будь осторожен, князь, филин — это исчадье ада».

«Почему?»

«Разве добрая птица будет промышлять ночью? А эта от солнечного света скрывается. Посмотри на сокола, — показал он в небо. — Солнце едва взошло, а он уже в полёте. Филин ночная птица, потому что со злыми силами знается. Это и по нашей вере и по вашей — всё едино!»

Может быть, и следовало выслушать свояка — тот зла не пожелает, но верх одержало сложное чувство: жалость к птице и ещё желание испытать собственную судьбу. Филина Юрий провёз через всю Русь до самого Галича и вот сейчас вспомнил о предостережении Свидригайло.

Юрий Дмитриевич подошёл к клетке, распахнул её. Птица недоверчиво взглянула на хозяина, слегка наклонив крупную хищную голову. Перья на затылке чуть приподнялись, видно, осерчал старый филин. Разве может скоро поверить в свободу птица, так долго прожившая в неволе?

   — Ступай! — поторопил Юрий Дмитриевич филина.

Строгий голос Юрия, а может, близкая свобода, жажда полёта, которая никогда не умирала в филине, заставила птицу сделать первый шаг к своему освобождению. Этот шаг был неуверенный, как первый полёт.

   — Ты свободен.

Так тюремщик говорит прощённому узнику. А тот всё ещё не верит в желанное освобождение, не смеет подойти к распахнутой настежь двери.

Юрий взял в руки птицу. Она не сопротивлялась — успела привыкнуть к этому хозяйскому и одновременно бережному обращению. Умные глаза филина смотрели в самое лицо князя. Потом Юрий распахнул окно и подбросил птицу вверх: не подвело крыло, пошло впрок скормленное мясо. Птица взмахнула крыльями и могуче воспарила над теремом, перелетела колокольню.

Даже крика прощального не услышал князь: в полёте птицы усмотрел радость.

А может, зря отпустил филина? Кто знает, возможно, эта ночная птица была его талисманом? Помощь тёмных сил сейчас ой как нужна!

Прав боярин Всеволожский, когда говорил, что нужно запереть навечно Ваську в монастыре; права Софья, когда говорила, что не может её сын остаться без удела. Была и третья правда — подсыпать в питьё зелья, никто и не узнает, как сгинул московский князь.

Велик город, а довериться некому.

   — Ты спишь, князь? — Дверь чуть приоткрылась.

Вошёл Семён Морозов, любимый боярин князя, который выделялся среди других кротким и рассудительным нравом. Именно он служил кладезем всех его личных тайн. Ему Юрий Дмитриевич и доверил свою печаль.

Галицкого князя и боярина связывала давняя дружба: вместе они на соколиной охоте, вместе и на поле брани. Даже в Москве Юрий держал Морозова подле себя, выделив в великокняжеских хоромах палаты. Семён Морозов родом был из тверских князей и перед московскими шапку снимать не обучен. Потому московские бояре не любили его и ревностно наблюдали за дружбой великого князя и боярина. Наиболее ретивые не упускали случая очернить Морозова в глазах великого князя. И только Юрий Дмитриевич знал, что вряд ли найдётся в государстве более преданный ему человек, чем этот боярин с угрюмым лицом. Да и боярином-то он стал не так давно — по прихоти самого Юрия Дмитриевича, — а так помирать бы ему в безвестности.