Держава (том третий)

Получив письмо, Леонид Борисович Красин активно взялся за созыв пленума.

«Прежде следует найти надёжное место… И приблизительно я уже знаю, где провести пленум. В Москве. У моего, на этот момент друга, писателя Леонида Андреева. Он всегда чем–то увлекается. На данный момент главное увлечение — революция. К сожалению, быстро остывает. Вот и следует воспользоваться ситуацией, пока он на подъёме. Как говорят хорошо знающие его люди, следом обязательно наступит гнетущая депрессия и начнётся злая истерика».

Как и рассчитывал Красин, знаменитый писатель любезно предоставил большевикам огромную, неуютную свою квартиру.

Осудив нелепый фикус на треноге у входной двери, члены ЦК поудивлялись набитым картинами, всякой ерундой и книгами комнатам, выбрав пустую и тёмную, с одной тусклой лампочкой в люстре.

Член ЦК Дубровинский зачитал переданное Красиным письмо — сам он задерживался, и немного поспорив, присутствующие стали голосовать.

За созыв съезда — шесть, против — три.

Дальнейшую работу пленума прервала полиция, куда поступил телеграфный донос, что 9 февраля на квартире писателя Андреева соберётся верхушка большевиков.

К утру, вся эта верхушка оказалась в Таганской тюрьме.

Красину повезло. Подъехав к дому, он заметил у парадного подозрительных субчиков, явно смахивающих на филёров, и велел извозчику не останавливаться.

Леонид Андреев впал в дикую истерику, на весь дом крича: по какому такому праву фараоново племя арестовало его гостей.

Поглазев на сердешного, жандармский офицер задерживать его не решился, рассудив: «Такая вонь в газетах подымется, что даже директор Департамента полиции задохнуться может, не говоря уже о начальнике штаба отдельного корпуса жандармов».

Николай Второй, к которому приравнивал Ленина Плеханов, издал в феврале три документа.

«Именной Высочайший указ Правительствующему Сенату, 1905, февраля 18‑го.

В неустанном попечении об усовершенствовании государственного благоустройства и улучшении народного благосостояния Империи Российской, признали Мы за благо облегчить всем Нашим верным подданным, радеющим об общей пользе и нуждах государственных, возможность быть Нами услышанными».

Этим указом император предоставил населению «право частной законодательной инициативы по вопросам усовершенствования государственного строя и улучшения народного благосостояния».

Указ вызвал огромный поток писем от всех слоёв населения. И многие из писем, лично Николаем прочитанные, легли в основу его рескриптов по управлению государством.

Также император подписал рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорилось: «Я намерился привлекать достойнейших, доверием народа облечённых, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждению законодательных предположений».

Размышляя о словно по чьей–то команде начавшихся в стране беспорядках: забастовки в городах и сожжённые усадьбы в сельских районах, император думал, как умиротворить народ и прекратить начавшиеся бунты и стачки.

«Если, как мне докладывают, эсеры призывают крестьян грабить поместья, а революционеры всех мастей нацеливают народ на свержение монархии, то почему власть не может обратиться к патриотам своей державы и просто здравомыслящим людям с воззванием — встать на защиту родины и уберечь её от крови и распада…», издал манифест с призывом к «благомыслящим» слоям населения объединиться вокруг престола в борьбе со «смутой и крамолой».

* * *

Особо не задумываясь о событиях в европейской России, Маньчжурская армия жила своей жизнью.

В начале февраля, уютно расположившись, по военным меркам конечно, в рукотворной землянке, молодые офицеры конного отряда Мищенко с неописуемым наслаждением угощались смирновской водкой, мужественно доставленной из самой Москвы «вольнопёром» с университетским значком на груди — Олегом Владимировичем Кусковым.

— Благодаря цветку из букета великой княгини, все экзамены сдал на отлично, и, к ужасу профессоров и радости дядюшки, по его протекции, осенью прошлого года поступил вольноопределяющимся в твой полк, Глеб Максимович.

— Глеб, ты что, уже командир полка? — добродушно выпустил дым из трубки «партизан» Фигнер.

— К сожалению, пока хорунжий, господин подъесаул.

— А всё потому, что в гвардию служить не пошёл, — дурачась, выставил плечо с погоном Фигнер. — Четыре звёздочки, что означает чин штабс–ротмистра, а у казаков — подъесаула. А ведь на войну из своего лейб–гвардии уланского полка пошёл корнетом, поменяв, правда, на хорунжего. А как известно даже вольнопёрам — гвардейский чин на порядок выше армейского. Так что должен был сотником пойти — поручиком значит.

— Да понял, понял, господа. Но так как в штабах бардак и неразбериха, то переходили в младших чинах. Зато теперь справедливость восстановлена… И даже с лихвой, ибо получили заслуженное продвижение в чинах. Вот в гвардию после войны пойдёте, опять по звёздочке потеряете, — погладил сидевшую у ног грязную, худющую, со свалявшейся шерстью борзую. — Мой брат уже в Рубановке, а из штаба пришёл приказ, что ему жалован чин армейского штабс–капитана.

Когда–то благородная псина, выпрашивая есть, умильно заглядывала в глаза, молотя при этом хвостом по земляному полу.

— Эх, Ильма, какой дурак тебя привёз сюда из России?! — кинул ей кусок хлеба Глеб, щедро макнув перед этим в банку с тушёнкой.

— Какой–нибудь гвардейский офицерик думал, что едет сюда развлекаться на охоте, — угостил собаку тушёнкой Фигнер. — Видимо, сам сделался для японцев дичью, коли собака без призора осталась.

— Да что собака, великий князь Сергей Александрович дичью стал. В самом центре государства, в Московском Кремле, среди древних духовных святынь взорвали командующего войсками Московского военного округа. Главное его стремление было поднять древнерусскую столицу как исконно русский центр… Выпьем за Георгиевского кавалера и патриота, господа.

Ссутулившись от низкого потолка, встали, и молча выпили за великого князя.

— А в январе, на Крещение, чуть государя картечью не убило.

— Да что в России творится? — разлил по стаканам остатки водки старший из казаков, подъесаул Ковзик. — Когда до войны в гвардейских гусарах служил, полный порядок в столице был.

— Вам, Кирилл Фомич, скорее следует в полк возвращаться, — захмыкал Фигнер.

— Молчи, «племянник», а то в отхожее место меня повезёшь, — улыбнулся Ковзик. — Золотые денёчки в нашей кавалерийской школе были. А сейчас что? Мне утром казак записку передал. На наши аванпосты, между прочим, подброшена, — достал из кармана и развернул листок: «Мы слышали, что через пять дней вы переходите в наступление. Нам будет плохо, но и вам нехорошо». — Вот такое предупреждение, господа.

— С чего это японцы взяли, что скоро наступление? Армия после Сандепу три недели отдыхает, и ни о каком наступлении не слыхать, — пожал плечами Фигнер. — Что? На ханшин перейдём? — опрокинул горлышком вниз пустую бутылку смирновской. — Всё хорошее когда–нибудь кончается, — обобщил ситуацию.

— Да и Мищенко в мукденском лазарете раненый лежит… Какое без него наступление? — поднёс к свече бутылку с ханшином Глеб. — В прошлый раз жабочку китаёзы подложили для крепости, — сообщил в основном вольнопёру. — Когда морду туземцу бил, тот верещал про хороший от этого нефритовый стержень. — Ну чего там, в Москве? — понюхав, стал разливать ядовитую жидкость.

— Город, благодаря убиенному губернатору, лопается от денег. В Москве теперь идёт гораздо более крупная игра, чем в Монте—Карло, — выпив, долго занюхивал плошкой с бобами. — Ну и дря–я–я-нь, — с трудом выдохнул воздух. Закусывать не стал.

— Ты ещё собачатинку под соусом не пробовал, — с удовольствием оглядел сумевшего всё–таки справиться с тошнотой Кускова.

— Главное, про китайский деликатес из человеческих эмбрионов молчи, — доброжелательно поглядел вслед выбежавшему из землянки вольнопёру, Ковзик. — А с чего вы взяли, Олег Владимирович, что в Москве идёт крупная игра? — как ни в чём не бывало, спросил у вернувшегося москвича.