От рук художества своего

Никитин горестно покачал головой. Ему-то уже довелось увидеть в упор подлость, коварство, злобу, а Матвеев еще набарахтается в черном омуте придворных интриг, козней. Узников в темнице пишет. Что он знает о них? Ровным счетом ничего…

"Может, в крепость его свозить? Сегодня какой день? Суббота? Начальство в городе, плац-комендант меня знает, пропустит. А что? Пусть поглядит Андрей на юдоль слез русских. Задумается, что к чему… Злосчастную жуть увидит воочью".

— Послушай, Андрей, — сказал он вдруг, — думка мне одна пришла тут. Давай-ка вот что сделаем: давай зараз поедем и поглядим с тобой натуральных узников — это получше, чем итальянские гравюры разглядывать… Натура — лучший оригинал для картин, но даром она не дается. А? Хочешь? Едем?.. Ну вот и хорошо, и ладно. Тебе это сразу даст разбег. Ты погоди чуток, я мигом вернусь.

С нежданной легкостью он вскочил из-за стола и вышел из комнаты, почти выбежал.

"Как верно Никитин сказал, что живописи без лица не бывает. В самую точку попал. Два лица в ней — автора и картины. Живопись двуедина, двулика. Значит, выходит, я с моей картиной — вроде вечный двойной портрет… Какой мастер! Не знаешь, чему в нем больше удивляться — душе, уму, ремеслу?"

Андрей подошел к полкам и стал смотреть книги. "Русско-италианский лексикон", — читал он по корешкам, — "Введение в гисторию Самуила Пуффендорфера", "Наука статическая или механика" — это еще зачем ему? — "Увещание от святого Синода невеждам", "Евклидовы элементы"… Он стал листать Евклида, как вошел Никитин.

Он распрямился и стал еще моложе на вид. На нем был добротный тафтяной желтый камзол, а на боку на лосиной портупее кортик с вызолоченным эфесом. На плечах кафтан мастера — без воротника, с продольными и узкими карманами, обложенными золотым галуном. В руках он держал изящную трость.

— Ну, Иван Никитич, — выпалил Андрей изумленно, — ты прямо вице-адмирал! Ей-ей! — Ему казалось, что выше и звания нету.

— Вице-адмирал не вице-адмирал, а в крепость Петропавловскую иначе не впустят. Военные парад любят. Хлебом не корми!

Они вышли на улицу. Город спал. Дул порывистый сырой ветер, завывал, черепицы крыш издавали стреляющие звуки.

— Гляди, Никитич, мужичонка навстречу, будет нам удача!

— Это что, примета такая?

— Да!

— Ну, дай-то бог!

Иван Никитич, приостановившись, искоса посмотрел на свой дом. Немалой крови стоил он ему. Строительство затянулось на несколько лет. Он любил эту хоромину, будто сложенную из белого чистого камня. Здесь он узнал зыбкое, тревожное счастье краткой семейной жизни. Здесь пережил униженье развода. А все другие огорченья уже были не в счет. Они не могли свалить его с ног, а только сбивали с шага.

Петр ему пожаловал звание гоф-малера, любил всей душой. После смерти государя Никитин был передан в распоряжение Канцелярии от строений. Это было пониженье и знак равнодушия к нему. Никитину перестали выплачивать жалованье, приходилось постоянно посылать напоминания, слезницы. После пришел новый указ — оставить в ведении гофинтенданта. То есть в прежней ведомости. Это верчение радости не добавляло. Раньше он работал под личным царским надзором Петра. А после его смерти все зашаталось, пошло-поехало и наконец до того докатилось, что ему с подпискою объявили, что нужды в нем более не имеется. Живи, моляр, как сам знаешь…

Когда извозчик остановился, Никитин крикнул:

— Сколько тебе надо, отец?

— А сколь дашь, все наши. — Мужик хитровато сощурился на богатый кафтан седока, на кортик и на всякий случай назвал двойную цену: — Десять денег пожалуй, драгоценный!

— Ну, раз драгоценный, то бери все двадцать, знай, что живописцев вез. — И он отдал деньги.

При виде мрачного строения, от которого на расстоянии веяло холодом и сиротством, Андрею стало не по себе. А Никитин как ни в чем не бывало тщательно приводил себя в надлежащий вид, приглаживался, поправлял парик и шляпу.

Российская бастилия молчала. Глубокий мрак окружал толстые немые стены. Небо прорезал устремленный ввысь шпиль собора — четыре года назад его обшили медными, позолоченными на огне листами. Тогда же установили статую ангела с крестом и часы-куранты. Статую эту вылепил Никола Пино, друг архитектора Трезини, построившего каменные Петровские ворота. А над вратами этими царил святой апостол Петр. Гордо и незыблемо стоял он на ветру, держа в руках ключи. По сторонам апостола, по концам фронтишпица, сидели архангелы Страшного суда с трубами. Еще пониже помещены две женские фигуры — Благочестие и Надежда. Но ни то, ни другое никто в Петропавловской крепости в глаза не видал.

Какие там надежды? Кто здесь сохраняет благочестие? К чему оно тут? Что же касается ангелов-архангелов, то здесь они были, но особого вида.

Петропавловская крепость

Каменная громада, казалось, вставала из Невы. Ей не суждено было охранять город, никогда неприятель не слыхал ни одного выстрела крепости и в нее саму никто не стрелял. Вместо тех летописей, в которые вписывают страницы воинской славы, тут составлялись совсем другие книги. Звались они пыточными. Записи в них велись с похвальною точностью и должным раденьем. Кнут управлял этими записями, считалось, что он отрезвлял, а потому неутомимо свистел и щелкал, переносил людей из настоящего в прошлое и оставлял их там навсегда. Эх вы, кнуты ременные, сыромятные, витые, поволочные, батоги, арапники, погонялки, не было б без вас стеганья и битья, скучно жить бы стало заплечным кнутобоям!

Стояла крепость посреди столицы, противу Зимнего дворца — ее всегда могли видеть в окна русские цари и царицы. Видеть, но не слышать.

— Вон там, — показал Никитин Андрею рукой, — в Трубецком бастионе, в каземате, томился царевич Алексей. А первыми обновили крепость мятежные матросы с корабля "Ревель". И младшие морские чины…

Никитин сдавленно вздохнул, продолжал тихим, едва слышным голосом рассказывать и пояснять. Он произносил каждое слово жестко и весомо, и страшный смысл, который открывался в этих скупых словах, вызывал в Андрее ужас. Он усиливался тревожной чернотой неба, сырым, беззвучным сумраком, безысходностью судеб тех, кто был сейчас там, за этими толстыми стенами.

— В прошлом году умер тут Иван Тихонович Посошков, большой души и немалого ума человек был, царство ему небесное… Написал он трактат "Книгу о скудости и богатстве". Не читал? Она ходила по рукам в тетрадочках…

— Читать не пришлось, а слыхал много, — тихо ответил Андрей. — Один листок мне в Голландии — кто-то из русских привез — показывали, я еще подивился тогда, как это он так смело и дерзко пишет, помню, там слова были, что человек на земле счастлив должен жить, а не искать защиты у бога, и путь к истине чтоб лежал ему близостный и нетрудный.

— Да, здесь, все пути нетрудные, в крепости-то. Старцу было семьдесят два года, когда уморили его…

За стеной зашумели вдруг голоса, стали передвигаться огни, осветились стволы деревьев. Один раз Андрею послышалось, что он услышал слово "ужин". А может, то было "нужен" или "не нужен", кто ж его знает… Тут все слова звучали одинаково и сводились к одному — к пытке.

Андрей думал о том, как крепко сидит судьба на человеке, будто миндаль на прянике. Вот они подъехали сюда на вольном извозчике, по собственному желанью, по художницкому своему капризу, а те, которые тут сидят за этими стенами и затворами? И кто мог бы знать, сколько сюда еще повезут! Ни Матвееву, ни Ивану Никитину и не снилось это. Такое тут еще будет, что и быть, кажется, не могло, а ведь сталося, сталося! Повезут сюда барона Остермана, скользкого и вкрадчивого лицемера… Во всех регалиях повезут, а до того он еще сыграет свою кровавую роль в судьбе живописного мастера Никитина, что стоит сейчас, не ведая о том. Повезут и обер-гофмейстера Левенвольда, гуляку и картежника, ухажера и драчуна. К этому-то лощеному и красивому лифляндцу уйдет потом жена Ивана Никитина Мария Маменс. Повезут сюда и фельдмаршала Мини-ха. Уж он-то постарался для крепости — и стены укрепил, и равелины возводил, изощрял фортификационный талант свой. Не на свою ли голову? Препожалует хитрый, битый, опытный вояка в сию цитадель, не избежит ее.