Император Михаил

Анастасо осталась одна, что случалось довольно редко. Когда она засыпала, ей грезилось, что все удалось, он опять принадлежит ей и теперь уже навеки.

XIV

Если бы Анастасо знала, что творится в душе царя, она, не испрашивая аудиенции, отправилась бы во дворец. Дело в том, что на Михаила нападала минутами такая радость жизни, такая жажда наслаждения, что он не знал, как справиться с собой. Ему хотелось плясать, хохотать до упаду, бежать на улицу и принять участие в каком-нибудь народном празднике. Но все это было возможно прежде, а не теперь. Чтобы развлечься как-нибудь, он задавал пиры, но, вместо удовольствия, испытывал одну скуку. Он не мог позвать людей ему приятных, приглашались только все старшие придворные чины. А когда собирались эти важные сановники, они сидели, повесив носы, не смели раскрыть рта, пока царь сам не заговорит с своими гостями. Когда же, наконец, раскрывались сановные уста, из них ничего не выходило, кроме льстивых фраз, низкопоклонных выражений, давно ему надоевших. Хоть бы раз рассмешили как следует.

Не того жаждала душа Михаила. Ему казалось совершенно нелепым, что он живет затворником. Какая женщина посмела бы отказаться от его объятий? Какая не сочла бы это за великую честь? А, между тем, он не знает женщин. Единственная, которую он иногда видит, это Зоя. Но в ней нет ничего привлекательного, — это развратная старуха; ни за что не согласился бы он вступить с ней в прежние отношения.

Совершенно бессознательно, являлась ему красавица. Ему стыдно было сознаться в этом. Он просыпался с криком: «Прогоните ее!» Сны бывали так ярки, что он иногда сомневался, не было ли это действительностью. Но, что всего хуже, видение это преследовало его и днем.

Однажды пришел к нему брат Иоанн с докладом. Заметили какого-то странного нищего, неизвестно зачем бродившего вокруг дворца. Его схватили, допросили, даже пытали, но он ни в каких злых умыслах не сознается. Что с ним делать? Только царь может решать подобные дела.

Евнух ждал ответа, но царь, слушавший его очень рассеянно, вдруг спросил: «Кто эта красавица?»

Иоанн ничего не мог понять и молчал, — этикет не позволял ему сказать, что у царя, должно быть, галлюцинация. Михаил понял это сам и сказал брату:

— Иди, прикажи отпустить этого нищего, ведь, он мне ничего не сделал.

В иные минуты царь очень хорошо сознавал, что все это дьявольское наваждение, искушение, посылаемое ему свыше, что говорит в нем плоть, которую надо умерщвлять. Но по временам искушение становилось так сильно, что противостоять ему стоило нечеловеческих усилий.

В конце июля царь чувствовал себя особенно дурно. Как раз в это время ушел из Константинополя монах Авксентий и не было человека, который действовал бы на Михаила так успокоительно. Авксентий давно сгорал желанием поклониться Гробу Господню и несколько раз отпрашивался у царя, но тот привык видеть его ежедневно и упрашивал побыть еще с ним и не лишать его душеспасительных бесед, пока он не окреп духом. Монах уступал некоторое время просьбам самодержца, но в один прекрасный день объявил ему решительно, что уходит в Иерусалим, что царь не захочет лишить его высшего наслаждения, какое можно иметь на земле, помолиться в той Святой земле, по которой ступали божественные ноги Спасителя мира. Он стар, может умереть не сегодня-завтра, и если не осуществится его заветная мечта, ему нельзя будет спокойно умереть, и это будет на совести царя. После таких слов Михаил, конечно, не мог удерживать его долее. Авксентий ушел и царь почувствовал вокруг себя страшную пустоту. Он пробовал читать жития святых, но многие из них были написаны мудреным языком, так что он понимал не больше половины. Потом эти книги приобретали особенный интерес от толкования Авксентия, а без него они представлялись скучными.

Зачастую царь не знал, что ему делать. Никаких особенно важных дел не случилось с конца июня. Печенеги на Дунае и турки-сельджуки в Азии сидели смирно, никаких набегов не предпринимали; не было войны и, следовательно, нечем было интересоваться. В приказах тоже велось только обычное делопроизводство, обходившееся, без вмешательства монарха. Летом от жары нападала на всех апатия, почти никто из сановников не испрашивал аудиенций и, как нарочно, ни одна из соседних держав не присылала послов, — это, все-таки доставило бы некоторое развлечение.

Никогда прежде царь не ощущал такой скуки; он по целым часам слонялся по своим покоям, не зная, что делать. Он призывал в таких случаях брата Иоанна, но беседы с евнухом скоро надоели ему. Иоанн толковал постоянно о делах, рассказывал о запутанных процессах, приводил статьи из свода законов, в которых ничего нельзя было понять.

Почти каждую ночь являлась ему во сне женщина, все та же, красавица с черными волосами и большими черными глазами. Он не знал, видел ли он ее в действительности, но он так сроднился с этим видением, что чувствовал непреодолимое желание, чтобы оно обратилось в плоть и кровь. В одну ночь, когда она опять стояла у его изголовья и гладила его по щеке, его внезапно осенила мысль. Конечно, он знал ее, он видел ее, да, конечно, это она, это Анастасо. Как он мог забыть ее? Ведь, это самая прелестная девушка, которую он когда-либо видел, ведь, она любила его. Грешно любить женщину, но он любил ее. Хотелось бы посмотреть на нее, что с ней стало.

Несколько дней царь боролся сам с собою. С одной стороны, он страстно желал увидеть ее, услышать звук ее чарующего голоса; с другой стороны, он отказался раз навсегда от каких бы то ни было сношений с женщинами, к чему подвергать себя искушению? Но прежняя страсть взяла верх и мало-помалу он успел убедить себя, что если он разыщет Анастасо, это будет доброе дело; она, может быть, в бедности, нуждается в куске хлеба, надо помочь ей.

Но как разыскать ее? Поручить это дело брату Иоанну неудобно, придется сознаться ему в связи с дочерью трактирщика; если же и не сознаться прямо, он догадается. Если бы можно было, обратиться к какому-нибудь простому человеку, это было бы хорошо. Тот, пожалуй, не догадается, а если и догадается, во всяком случае, не расскажет придворным, не посмеет рассказать. Отправиться самому в трактир, совершенно немыслимо.

Царь решил сообщить брату только половину своей затеи. Он призвал евнуха и спросил, есть ли во дворце верный служитель, на случай, если б он захотел дать ему секретное поручение. Иоанн ответил, что такой человек есть и не раз уже оказывал ему разные услуги!

Он подумал, что царь желает отделаться тайно от кого-нибудь, кого не может и не хочет казнить явно, а потому просил его лучше довериться ему, если он замышляет важное дело.

Но Михаил отказался; ничего важного нет в том, что он задумал, это совершенный пустяк, о котором даже не стоит говорить.

— Не пугайся только наружности человека, о котором идет речь, — сказал Иоанн царю, — он уродлив, но ловок и очень аккуратно исполняет самые трудные поручения.

— Так пришли его завтра, — ответил Михаил, — перед обедом я буду, по обыкновению, сидеть в саду. Только смотри, чтобы никто не подсматривал и не подслушивал.

На следующий день царь сидел под кипарисом на золоченом кресле, которое выносили ему, когда он желал подышать свежим воздухом.

В назначенный час Михаил увидел, что со стороны дворца к нему подходит какой-то как будто знакомый человек. Царь сделал ему знак приблизиться, но когда тот пал на колени за несколько шагов до кресла, Михаил сразу узнал это зверское лицо с вырванными ноздрями.

То был Петр Иканат, высланный когда-то из столицы и им же возвращенный из ссылки в день коронации. Он не знал, конечно, что милует в числе других и этого мерзавца. Первым движением его было выгнать негодяя, оскорблявшего Анастасо, но он одумался. Не все ли равно, кто отыщет ее, он или другой; он тут, а где же взять другого? Может быть, он и не такой мерзавец, как кажется, ведь он действовал по поручению Руфини.

— Встань, — сказал царь, — и скажи, кто ты и зачем пришел?