За землю Русскую

— Карельской дружины стрелец Ивайнен, тебе место! — возгласил Кербет.

Ивайнен — в меховом тулупчике и треухе. Скользнул он на бегу, словно на лыжах. Пал на колено. Легка и тонка стрела камышовая! Обтер ее, согревая, положил на тетиву. Три стрелы пустил Ивайнен — все в мету, но «вороний глаз» цел.

— Новгородского полку стрелец Осип Скоромнич! — позвал Кербет.

Скоромнич вышел не спеша, вперевалку. Лук и стрелы у него своими руками деланы, по своей силе натянута тетива. Первая стрела Скоромнича тронула краешек перстня. Он бросил на снег шапку, припал к кибити. Рядом с первой в мете — вторая. И после третьей — цел «вороний глаз».

Утоптан снег на поляне. Кому холодно — греются плечо о плечо, хлопают рукавицами. Прикидывают стрельцы глазом мету, примеряются. Не легко за сто локтей положить стрелу в черный перстень.

Вышел вперед воевода Кербет, поднял руку.

— Кто, стрельцы-молодцы, искусен стрелу целить, чей глаз меток, чья рука верна — выходи на круг, по совести, полюбовно, за честь свою постоять.

Выступил переяславец в тегилее и шишаке. Борода в кольца свилась, в руке лук и три стрелы оперенные. Встал перед Кербетом.

— Дозволь, осударь-воевода, пустить стрелочку. У себя в борах и под Берендеем веверицу собирал, птицу на лету метил.

— Как зовут тебя, молодец, где жительство?

— Зовут Кипреяном, Михайлов сын, а живу на Ровдогоре погосте.

— Стрели, да не позорь Переяславля!

Вышел князь Тойво.

— Дозволь мне, воевода, стрелить!

— Стрели, князь. Глаз и руку свою сам ведаешь.

После Тойво встал перед Кербетом отрок: ни бороды у него, ни усов. И в тегилее он тонок и худ; лоб до самых бровей скрыл овчинный колпак. В руке лук и стрелы.

— Дозволь стрелить, осударь-воевода! — молвил.

Кербет молча осмотрел молодца.

— Не впервой ли, паробче, лук в руке держишь? — спросил насмешливо. — Где рос?

— На займище, близко Великого Новгорода, а лук держу не впервой, стрелу на волю не целил.

— Твой стрелец, Василий Спиридонович, тебе и слово, — Кербет позвал Спиридоновича. — Дозволишь?

У Спиридоновича, когда он увидел лучника, потемнело лицо. Хотел прогнать дерзкого: юн, по всему видно, не гож. Но вспомнил: по уговору, тот из полка стрелит, кто первым выйдет охотою и слово скажет. Взглянул на Володшу. Усмехается Строилович, будто рад стрельцу. Нахмурясь, с сердцем, махнул Спиридонович рукавицей: пусть стрелит!

Первым вышел на стрелецкое место переяславец Кипреян. Три его стрелы в мете, а черный перстень не тронут.

Положил на тетиву стрелу князь Тойво. Вырвавшись из-под руки, осою зазвенела она, ужалила края перстня. Три стрелы метнул Тойво — все они — венчиком — в «вороньем глазу».

— Метко целил, слава стрельцу удалому! — возгласил Кербет славу.

— Слава! — разнеслось эхом.

На стрелецком месте новгородец. Пал на колено, положил стрелу. Поразила оперенная «вороний глаз» в сердцевину перстня, меж стрел Тойво. Вторую стрелил — расщепила стрела первую, третью — стрела в стрелу.

Поднялся отрок, лицо его залилось кумачом.

От изумления воевода Кербет не сразу слово молвил. Ждал он — пустит отрок стрелы мимо меты, а стрелы у молодца, как заколдованные, одна к другой льнут.

— Уж не ворожбец ли ты, паробче? — усмехнулся Кербет. — Не видел я глаза зорче, не знал стрелы метче… Слава стрельцу!

— Слава!

Отрок стоит как вкопанный, не шелохнется. Опустил голову, щеки пылают, будто стыдно ему славы, стыдно переяславского воеводы и Василия Спиридоновича: того стыдно, что смеялись над ним, что нехотя пустили на стрелецкое место?

— Как тебя зовут, молодец? — спросил Спиридонович.

— Олёнко, — ответил, не поднимая глаз.

— Чем промышлял, живучи дома?

— И бортями и на ловищах… Сирота я, воевода.

— Телом ты не силен, а стрела верна, — похвалил Спиридонович. — Скажу о тебе, Олёнко, и о стрелецком умельстве твоем князю Александру Ярославичу. Не в борах промышлять с твоим умельством, а быть отроком в дружине княжей.

Глава 25

Веселая масленица

Весь февраль простоял студеный и снежный. Бездомные метели и вьюги толкли сухой снег, укладывали его в сугробы, заметали дороги. По ночам ветер высвистывал отчаянные волчьи песни: то хохоча дико и безумно, то скуля, как плакальщицы, тонко и жалобно. По небу плыли стада мутных туч. Казалось, не будет конца непогоде. Но неожиданно холодный ветер сменился теплым, полуденным. Прошел еще день, и небо сбросило с себя унылые рубища. Погода установилась. Все выше и выше поднималось солнце; чувствовалась близость весны, но снег не таял, — он полыхал нестерпимым блеском, споря своей белизной с барашками легких облаков.

В эти дни на Пскове справляли масленицу. На устье Псковы налили ледяную гору, катались на ледянках. На льду Великой, супротив Кутней стрельницы и Смердьих ворот, — забавы кулачные; бьются молодцы стенка на стенку полюбовно. По улицам ходят ряженые. С песнями, с грохотом трещоток, биением в сковороды, на высоких, как тын, дровнях, веселые головы возят по городу соломенную бабу.

Масленица!

Русская, буйная, широкая!

Сегодня в гридне у князя Александра Ярославина гости — ближние дружинники, воеводы и псковские мужи. Новгородские полки, отразив по первому снегу за рубеж войско меченосцев, не ушли к себе, остались зимовать в Пскове. Войско меченосцев на зиму заперлось в Дерпте. Обе стороны готовились к битве.

Людно в княжей гридне. Пировать бы масленицу по-веселому, да время тревожное. Мало смеха, мало и веселых речей.

Дважды обошла круговая чаша, когда Александр молвил:

— Широка русская масленица, други, полны чаши на пиру, но за чашами меду пенного не забыть бы, что пируем масленицу не на Новгороде, а в гостях, на Пскове. Велик пир справили мы у стен псковских, по обычаю русскому провожали незваных гостей… Не пенились чаши на том пиру, а кружились у гостей головы. Бежали они от Пскова, заперлись за валами и острогами Юрьева. Ждут весны, чтобы выступить новым походом. Приспело и нам, други, решать, как встречать гостей?

За чашами пенными речь Александра прозвучала неожиданно. Не легка загадка. Воеводы искоса поглядывают друг на друга, как бы спрашивая: что сказать князю?

— Переступим рубежи, — подал голос Гаврила Олексич и замолчал, точно опасаясь, что кто-нибудь поднимется и попрекнет: скоро-де решил Олексич, послушал бы других. Но так как никто не отозвался, Олексич продолжал тверже — По зиме, пока снега не развело распутицей, выйдем к Юрьеву, разобьем пороками стены города, иссечем латинское войско. Вторым Копорьем станет меченосцам Юрьев.

— Горячо твое слово, Гаврила Олексич, страх горячо, — отозвался Сила Тулубьев. — Выйдем к Юрьеву, легка ли станется битва у городовых стен?

— В глубоких снегах труден путь войску, а пройдем — во славу ли прольем кровь? — поддержал Тулубьева воевода Домаш.

— Ждать весны, воеводы? — недовольный тем, что услышал, выкрикнул Гаврила Олексич. — Сложить нам руки и почивать? Сами-де придут ливонцы, почто искать их! Тихи воеводы, ох тихи! В Пскове и на рубеже большой силой стоит наше войско…

— Войско велико, не ошибся Олексич, — с усмешкой, как, бывало, унимал он споры на торгу, сказал Василий Спиридонович. Он, оставив на рубеже воеводу Кербета, утром нынче прибыл в Псков. — Станем полками у Юрьева, а стены в Юрьеве крепки, размечем ли их? Я молвлю: не у стен Юрьева биться нам с ливонцами, а в поле.

— В Копорье и Пскове у стен их били, — не то возражая Спиридоновичу, не то напоминая о недавней битве, промолвил псковский боярин Иван Колотилович. После изгнания меченосцев из Пскова Колотилович посажен псковичами в тысяцкие.

— Не все войско ливонское сидело во Пскове, болярин, — с прежней усмешкой ответил Спиридонович. — Сидел во Пскове передний полк, да сторожи, да дружины изменников-переветов. С железным полком лыцарским ни в Пскове, ни в Копорье мы не переведались. А как началась битва у псковских стен — набат звонили у Троицы, на улицах псковичи бились с вражескими воинами. Небось памятуешь о том, Колотилович? Юрьев — не Псков. Не зазвонят набат в Юрьеве.