Над бездной

— Я этого давно жду, няня. Сначала эта мысль ужасала меня, — мысль о том, что его убьют, защищаясь, или предадут в руки правосудия, поведут на казнь. Мало-помалу я привыкла к ожиданию этой развязки моего горя.

— Бедная!

— Няня, погибли мы и в этой жизни и в будущей!.. будут наши души носиться без пристанища с тоской, всеми проклятые, никем не оплаканные…

— Милая ты моя!.. спаси ты хоть одну свою душу от отцовского проклятия!.. если б Курий хоть приносил добычу с разбоя-то, а то, ведь, он все проигрывает или теряет дорогой; уж больше года мы не получили от него ни даже фальшивой, оловянной денежки. Бывало, как он придет, даст нам на хлеб, приласкает тебя, а что теперь мы от него видим? — одно буянство!.. ох, горе, горе!

— Няня, как проживем мы сегодняшний день? Ведь мы до вечера не кончим наш заказ и не получим денег. Завтра-то у нас будет крупа и масло, а нынче? опять орехи или каштаны?

— И то если наберу их, дитя мое. Много развелось под заборами нашей братии, нищих. Случалось не раз, что я приходила к тебе с пустыми руками, потому что все было подобрано раньше меня; не раз вырывали у меня из рук мою добычу нищие посильнее меня; голод вытесняет из. сердца всякое чувство жалости; не только мои орехи, — и меня-то готовы съесть. Если б я была помоложе, набрала бы я тебе в реке раковин, в которых улитки живут; бедняки едят да похваливают их, даже не варивши; могла бы я поймать да украсть кошку или щенка; съели бы мы и это, не разбирая; но у меня совсем нет сил.

Вон идет по улице молодец из нашей братии, полный да краснощекий, — загляденье!.. ведет он старика; и старик-то не худ. Славно, должно быть, поживают эти скитальцы! молодец-то песню споет, и попляшет, и корзинку сплетет, и башмак зачинит… за все получит деньги; старик-то и сыт… а мы с тобой не то!

Нищие, — певец и художник, переодетый стариком, — подошли к лачужке. За ними издали следил Аминандр и уселся поодаль.

— Добрые люди, нет ли водицы, утолить жажду? — спросил певец, заглянувши в дверь.

Амикла подала ему кувшин; он выпил несколько глотков.

— Вы, видно, не здешние, — заметила старуха.

— Дальние, — ответил певец, — пришли в великий Рим с надеждой на лучшую милостыню; очень плохо в провинции подают.

— А это отец твой?

— Отец.

— И здесь горемык-то немало. Мы сами с голода умираем; я целый день иногда простою на мосту или на базаре; двух сестерций не выпрошу.

— Говорят, что Юлий Цезарь любит бедняков и хлеб раздает даром.

— Юлий Цезарь! — усмехнулась Амикла, — раздает он тем, кто ему нужен, — крикунам, да драчунам, годным, чтоб горланить в его пользу, а нас он гоняет. Если б и не прогнал Цезарь, то до него не доберешься: не допустит меня до него толпа вот таких молодцев, как ты. Всякий лезет вперед за подачкой, работает один кулаками, другой костылем; старый-то, слабый человек и останется назади да уйдет прочь, с чем пришел, — с пустой сумой. У тебя, молодчик, сумка-то не пустая.

Амикла ударила по сумке рукой.

— Ишь ты! — завистливо вскричала она, — горох в сумке-то!.. а мы целую неделю его не видали.

— Это дочь твоя лежит?

— Нет, не дочь, госпожа.

— Что ж она не продала тебя?

— А кто ж ей милостыню-то собирать будет, если она меня продаст?

— Нищая нищую купила!.. ха, ха, ха! — захохотал Аминандр издали.

— Не зубоскаль, молодец, над чужим несчастием!.. — отозвалась старуха со вздохом, — не нищей она была, когда я ей досталась. Дай горошку, молодчик, ты, я вижу, можешь работать, а мы слабые женщины, больные обе; госпожа-то моя совсем расхворалась от бескормицы.

— А ты дай щепок, чтоб его сварить; вот и поделимся. Как мне не заработать гороху? — руки у меня сильные. Чуть ударю по струнам, даже старые ноги в пляс пойдут. Без музыканта свадьбы нет.

— Дала бы я тебе, молодец, щепок, да их у меня нет.

— Пустите меня с отцом приютиться в вашем шалаше; я буду славно зарабатывать; по сестерции в день за квартиру и пища пополам.

— Ой, горе!.. нельзя. А как было бы хорошо!..

— Отчего ж нельзя?

— Живем-то мы не одни тут. У меня и теперь сердце замирает от страха: того и гляди вернется сожитель моей госпожи, и пойдет у нас баталия!.. уж очень он во хмелю-то буен; даже самую избушку-то чуть-чуть не разнесет!

— А мы от него будем прятаться; он придет, а мы на пустырь уйдем. Нельзя сварить гороха, позавтракаем и без него.

Певец вынул из сумки большой ломоть хлеба, посолил его и отдал старухе.

— Дитя мое ненаглядное! — вскричала она, бросившись к Фульвии, — бери, бери!.. хлеб печеный!

Заплакав от радости, она даже забыла поблагодарить своего странного благодетеля.

— Электрон, — шепнул художник, — если Курий меня узнает и потребует…

— Трусом был, трусом ты и остался!.. он потребует, чтоб я продал тебя ему назад?.. ха, ха, ха!.. вот была бы потешная комедия!.. чем он докажет, что он продал-то тебя мне? это было уж давно, ночью, тайком.

— Я боюсь не этого; я боюсь, что он докажет…

— Какое из твоих преступлений?

— Что я не машинист и не кучер.

— А украденный раб или продавшийся должник Катилины, известный в его доме под третьим именем? пусть доказывает!.. на раба имеет право больше всех первый господин, от которого он сбежал, а Семпроний простил тебя.

— Я не понимаю этого удивительного приключения; почему ни Семпроний, ни Росция не узнали меня, не назвали именем, которого я боюсь? клянусь тебе еще раз, что ни он, ни она не звали меня под именем Каллистрата или Нарцисса, а тут…

— Очень просто. Ты, я догадываюсь, десять имен переменил, скитаясь от одного господина к другому; это не редкость среди таких птиц перелетных, как мы. Знали тебя господа твои и Каллистратом, и Нарциссом, и Антипатром, и Сосипатром, и Созонтом, и Доримедонтом… кем вспомнили, таким именем и назвали. Жаль, что ты все трусишь и не умеешь хитрить. Я боюсь оставить тебя здесь.

— Я не останусь.

— Вспомни, что нам надо наблюдать за Курнем и слушать, не разболтает ли он какой-нибудь важной тайны; он — ключ к тайнам Катилины.

— Ни за что не останусь. Прибежит он, сорвет с меня парик и убьет наповал.

— Я оставлю с тобой Аминандра.

— И с Аминандром не останусь; я боюсь и его, даже больше, чем Курия.

— Мы должны стараться переманить его к нам.

— Не переманите. Кровавую клятву невозможно нарушить, если у человека осталась хоть искра совести или страха загробных мук.

— Я слышал эту формулу. Ты давал ее твоему господину?

— Давал.

— Ах какой ты несчастный! как мне жаль тебя, милый Нарцисс!.. я не возьму тебя в подземелье Лекки, я боюсь, что ты упадешь без чувств от ужаса.

— Я здесь не останусь.

— Я оставлю тебя в доме Семпрония.

— В розовой комнате? там привидения!.. покойница ходит… ни за что не останусь.

— Ты уже не любишь Люциллу?

— Я ее люблю, я чту ее память, но ужасно боюсь ее призрака с тех пор, как ты напугал меня ундинами и ламиями. Люцилла везде мерещится мне; я вижу ее взор во взоре ее отца; я вижу ее взор и в твоих глазах, когда ты сердишься.

— А ты меня не серди!

— Зачем ты сознался мне, что ты ее брат?! я прежде не видел в тебе такого сильного сходства с утопленницей, а теперь… ужасно!.. точно ты и она одно лицо!.. возьми меня в подземелье.

Они говорили между собой, сидя около лачужки, не мешая женщинам работать. Аминандр сидел поодаль и, казалось, дремал, как всегда, опустив свою, уже довольно поседевшую, голову на грудь в раздумье. Скоро старуха ушла просить милостыню и подбирать орехи. Фульвия уснула.

Около полуденного времени на пустырь пришел Курий вялой, неверной походкой полубезумного, не совсем проспавшегося пьяницы; все тело его передергивалось и дрожало; черты лица перекосились; волосы были всклокочены; не заметив ни Аминандра, ни нищих, он прошел в лачужку, откуда послышался в ту же минуту громкий стук опрокинутого стула и слабый стон проснувшейся Фульвии.

— Курий, — сказала она, — ты опять не ночевал дома; опять ты являешься ко мне в нетрезвом виде, не проспавшись; скоро ли это кончится? твоя одежда в крови: ты и в эту ночь ходил на твою ужасную работу?.. берегись!.. брось разбой!.. тебя схватят.