Ливонская война

Только в противоборстве с ними, с их волей и силой духа, с острой изощрённостью их умов могла в полной мере проявиться острота и изощрённость его собственного ума — неотъемлемой, самой главной и самой весомой части его человеческого, которое он стремился возвысить и утвердить наравне со своим царским, и даже выше царского.

— Что же не отвечаешь… ничем? — после долгого молчания, а вернее, молчаливого выжидания, наполненного напряжённым раздумьем над сказанным и поисками самостоятельного ответа на него, спросил Иван.

— Чем же ответишь, государь? — вздохнул безысходно Фёдоров. — Прав ты… Прав в укоризнах своих и в гневе своём прав.

— Прав? — опешил Иван и смутился, совсем как мальчишка, намнивший себе излишних страстей. — Тогда почто… скажи, почто все мы (со страшным усилием выдавил Иван из себя это «мы») поступаем так?

— Живёт, государь, в человеке извечная жажда добра. Всяк жаждет обрести его, пусть не в себе, но в иных… Понеже тяжко, государь, жить со злом — и со своим присным, и, пуще всего, с чужим. Вот всяк и прилежит о добре, кто и делом, а кто лише словом. Не каждому веди дано достать истинного добра. Но каждый верит, что, буде, то, чего не удалось ему, удастся иному, что, буде, иной окажется сильней, стойче, честней, истинней. Потому отец наставляет сына в добре… пусть не образом души своей, но хотя бы словом, ибо писано: не удерживай слова, коли оно может помочь. Человек верит, государь, и хочет верить, и будет верить, что истинное добро достижимо. Он не искрен в добре, но искрен в желании его.

— Вот, вот истинное во всём слове твоём, — нахмурился Иван, в нетерпении выслушав долгий ответ Фёдорова. — В желании добра, и, как преже рек, не в себе, но в иных… В иных токмо! Понеже в себе самом своего присного добра никто же не хочет и не жаждет иметь! Своим присным добром не проживёшь, а чужим проживёшь! И всяк, всяк ведает сию нехитрую истину.

Иван ещё сильней нахмурился, понурился и принялся расхаживать по палате взад-вперёд, изредка поглядывая на молчавшего Фёдорова. Пристально так поглядывал и настороженно, словно боялся, что тот вдруг куда-нибудь денется, исчезнет и он не сможет высказать ему всего, что надумал.

Фёдоров молчал и тоже изредка посматривал на Ивана. Взгляды их иногда встречались, и тогда каждый торопился первым отвести глаза в сторону: Фёдоров по вполне понятным причинам — ему как холопу не дозволялось смотреть в царские глаза, а Иван — Иван стремился спрятать своё царское, не выпинать его перед дьяконом, старался затушевать его, ослабить, приглушить, чтобы иметь возможность на равных вести спор. Иван чувствовал в этом простолюдине недюжинную внутреннюю силу, и мудрость, и трезвость и жаждал открытой схватки с ним, спора прямого и нелицеприятного.

— Человек — яко тот волк алчный!.. Всё норовит вырвать у другого из пасти кус, не то вовсе пожрать ближнего своего, — сказал Иван, останавливаясь перед Фёдоровым, сказал твёрдо, убеждённо и спокойно, как о чём-то давным-давно известном. — И добро ему потребно в других, чтобы легче было у них тот кус вырывать! — досказал уже порывистей и жёстче, явно бросая вызов Фёдорову.

Фёдоров поднял на него глаза, несколько мгновений они смотрели друг на друга, стоя почти лицом к лицу, смотрели прямо, открыто, должно быть, и вправду забыв на миг, что один из них царь, а другой — холоп, смотрели с тем острым, оголённым спокойствием — непреклонным и вызывающим, — в котором угадывались не только резкая противоположность их убеждений и склонностей ума, но и глубокое, противостоящее различие их человеческой природы. У каждого было Своё, неповторимое, родившееся с ним, и от этого невозможно было отказаться, невозможно было отречься, отступиться, и каждый из них готов был, и вольно, и невольно, защищать и отстаивать это Своё.

— Прости, государь, — тихо сказал Фёдоров, опуская глаза, и от этого тихого «прости», от покорно опущенных глаз между ними опять пролегла пропасть. — Прости, но то голос надсаженной души твоей. То не голос разума… Не может думать так человек.

Иван хмыкнул и отошёл от Фёдорова, нехотя отошёл и как будто даже с сожалением, словно хотел, но был бессилен ещё хоть на мгновение продлить ту короткую, уравнивающую их близость, разрушенную дьяконом. Отошёл и, не оборачиваясь, сквозь сухой смешок сказал:

— Экие вы все ноны! Вам речёшь: баба!.. А вы: дьявол во плоти! Вам кукиш под нос, а вы: свят, свят!.. «Не может так думать человек!» — передразнил он Фёдорова. — Не может — и вся ваша мудрость! Не прелюбодействуй! Не убий! А он думает… человек! Прелюбодействует, убивает! И почто? Почто? Пото, что Господь заповедал сие человеку истинному, совершенному духом и разумом, чистому в начале своём, как его задумал он и создал. Как писано: родил он нас словом истины, чтобы быть нам начатком его созданий! Вот каковому человеку вещал Господь! Ибо токмо такой человек способен восприять и положить себе в душу слова мудрости и благолепия. Но где тот человек? Где ныне на земле тот человек, коего Бог соделал образом бытия своего? Где он, тот, которому быть начатком его, Божьих, созданий?

— Истинно, государь, — с суровой скорбью сказал Фёдоров. — Много греха развелось меж людей. Во многие помыслы пустились люди, пошли вослед похотей своих… Но, государь… Ты помянул святое писание… И я помяну… Писано: «Бог во Христе примирил с собою мир, не вменяя людям преступления их, и дал нам слово примирения». Не обуздания, государь, а примирения! Господь не тщился обуздать род человеческий, ибо через насилие не приходят ни к чему истинному. Господь хотел примирить род людской не токмо с собой, но и самого человека с его присной душой, с его разумом, с его волей, чтоб через самого себя, через свою душу, через свою волю человек сам — пришёл к добру и благолепию, к миру и согласию. И род человеческий обретёт, государь, мир и согласие и утвердит добро, ибо грехи и преступления людские преходящи, а добродетель вечна.

— Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать, как писано, — сказал Иван, но уже без той твёрдости и решительности, которые только что были в его голосе. Должно быть, слова Фёдорова поколебали что-то в нём, а если и не поколебали, то наверняка расстроили его мысли.

Он отошёл к дальней стене, свободной от полок с книгами, сел там на лавку, тяжело упёрся в неё руками, откинул голову на вздыбившиеся плечи. Неудовлетворённость и смятение — они вдруг, как боль, проявились в нём. Он не стал даже скрывать их от дьякона: сидел, отягощённый этим чувством, поддавшийся ему, смотрел отрешённо в потолок. Долго так сидел, потом подозвал дьякона, повелел ему сесть напротив, стал говорить:

— Знаю, тебя не сбить… И в святом писании, и в филозофии, и в искусности рассуждения, то бишь логике, ты многих заткнёшь за пояс. С тобой гораздо говорить и рассуждать, но скажи, оставив логику, оставив святое писание… Что же, ты и вправду веришь, что миром не правит зло и что добро делает человека сильным?.. Я вот тебе сказал, как я думаю, как разумею… Ежели я не настоящ, ежели заблуждаюсь я, то доведи мне сие по-своему, по-человечески, оставив святую премудрость…

— Непросто сие довести, государь…

— Почто же?.. Ежели веришь, ежели истинно веришь, то доведи. Ну как приму и я твою веру?! Оборочу свою душу к добру да стану добром биться супротив зла, а не злом, как ныне?.. Мне веди тягостно, тягостно, дьякон, злом ополчать свою душу. Верь мне…

— Верю, государь… Верю и разумею, что тебе тяжко… Тяжче всех! И как бы я хотел, видит Бог, как бы я хотел, чтобы ты не отлучал своей души от добра, чтобы верил в добро и старался о добре! А доводы мои… Прости меня, государь, толико к чему тебе доводы мои? Они мои, присные, маленькие… Мне их хватает, а тебе может не хватить.

— Да, ты прав, дьякон, мне не хватит твоих доводов, — вдруг посуровев, сказал Иван, и в его голосе вновь зазвучала сокрушающая настырность. — Я уж столико собрал их!.. Всю свою жизнь я собираю сии доводы, и вся моя жизнь — довод. Однако и сего не хватит мне, чтобы превысить всё зло, что я вижу окрест. И потому я отверг добро! Не в добре истина, и не добром оправдается человек. Писано веди: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Стало быть, добро не совершенствует человека, не отвращает его от греха, и, стало быть, не в нём, не в добре, спасение, и не к нему должен стремиться человек, не им оправдывать себя, но единственно правотой.