Ярослав Мудрый. Историческая дилогия

— Добро, мастера. Такой мощной и дивной крепости на Руси еще не было. Со спокойным сердцем отбываю в Киев, а тебе, Могута, поручаю здесь твердыню возводить.

Западные и северные иноземные купцы, проплывая через три года мимо Любеча, удивлялись необычайной крепости. Среди древних урочищ возвышался крутой холм (до сих пор носящий название Замковой Горы). Стены из дубовых срубов большим кольцом охватывали весь город и замок, имевший хорошо продуманную систему обороны; он был как бы кремлем, детинцем всего города. Замок отделялся от города сухим рвом, через который был перекинут подъемный мост. Проехав мост и проездную башню, посетитель замка оказывался в узком проезде между двумя стенами; мощенная бревнами дорога вела вверх, к главным воротам крепости, к коей примыкали и обе стены, ограждавшие проезд.

Ворота с двумя башнями имели довольно глубокий тоннель с тремя заслонами, кои могли прекратить путь врагу. Пройдя ворота, путник оказывался в небольшом дворике, где, размещалась стража; отсюда был ход на стены, здесь были помещены с маленькими очагами на возвышениях для обогрева замерзшей воротной стражи и около них небольшое подземелье, являвшееся «узилищем» — тюрьмой. Слева от мощеной дороги шел глухой тын, за которым было множество клетей-кладовых для всевозможной «готовизны»: тут были и рыбные склады, и медуши для вина, и меды в корчагах, и склады для продуктов. В глубине двора стражи возвышалось самое высокое здание замка — башня (вежа). Это отдельно стоящее, не связанное с крепостными стенами сооружение, являлось как бы вторыми воротами, и в то же время могло служить в случае осады последним прибежищем защитников, как донжоны западноевропейских замков. В глубоких подвалах любечского донжона были ямы — хранилища для зерна и воды.

Вежа-донжон была средоточием всех путей в замке: только через нее можно было попасть в хозяйственный район клетей с готовизной; путь к дворцу лежал тоже только через вежу. Тот, кто жил в этой массивной четырехъярусной башне, видел всё, что делается в замке и вне его. За донжоном открывался небольшой парадный двор перед огромным дворцом. На этом дворе стоял шатер для почетной стражи, здесь был потайной спуск к стене, своего рода водяные ворота.

Дворец был трехъярусным зданием с тремя высокими теремами. Нижний этаж дворца был разделен на множество мелких помещений; здесь находились печи, жила челядь, хранились запасы. Парадным, княжеским, был второй ярус, где имелась широкая галерея — сени, место летних пиров, и большая княжеская палата, украшенная майоликовыми щитами и рогами оленей и туров.

В замке была небольшая церковь, крытая свинцовой кровлей. Стены замка состояли из внутреннего пояса жилых клетей и более высокого внешнего пояса забора; плоские кровли жилищ служили боевой площадкой забора, пологие бревенчатые сходы вели на стены прямо со двора замка. Вдоль стен были вкопаны в землю большие медные котлы для вара кипятка, коим поливали врагов во время осады. В каждом внутреннем отсеке замка — во дворце, в одной из «медуш» и рядом с церковью — находились глубокие подземные ходы, выходившие в разные стороны из замка. Во всех помещениях замка было много глубоких ям, тщательно вырытых в глинистом грунте. Часть этих ям служила для хранения зерна, а часть предназначалась для воды, так как колодцев на территории замка не было. Общая емкость всех хранилищ измерялась сотнями тонн. Гарнизон замка мог просуществовать на своих запасах более года, и его не мог захватить ни один иноземец.

Прибыв из Киева в Любеч, Ярослав Владимирович долго ходил по замку, а затем восторженно молвил:

— Изрядно потрудились мастера. То — Руси во славу…

Еще многие годы Ярослав Владимирович продолжал свои колоссальные реформы и неустанно укреплял Русь.

За два года до его кончины у великого князя состоялся любопытный разговор с Могутой. Тот, остановившись возле зеркала, искусно изготовленного русскими умельцами, грустно вздохнул:

— Сед, как лунь. Старость подкатила, будь она неладная!

А Ярославу Владимировичу невольно вспомнилась книга Марка Тулия Цицерона, кою он неоднократно перечитывал и кою во многих местах запомнил дословно. [316]

— Напрасно ты, Могута Лукьянович, сетуешь на старость. А вот Цицерон, встречаясь с консулом Катоном, так молвил: «Я весьма часто изумляюсь, Марк Катон, твоей выдающейся мудрости, но особенно тому, что я ни разу не ощутил, что тебе тяжка старость, коя большинству стариков столь ненавистна, что они утверждают, что несут на себе бремя тяжелее Этны». [317]

Мудрый Катон [318] ответил: «Вы изумляетесь не особенно важному делу. Тем людям, у коих самих нет ничего, что позволяло бы им жить ладно и счастливо, тяжек любой возраст; но тем, кто ищет всех благ в самом себе, не может показаться злом ничто, основанное на неизбежном законе природы, а в этом воззрении на первом месте стоит старость. Достигнуть ее желают все, а, достигнув, ее же упрекают. Такова непоследовательность и бестолковость неразумия. Старость, говорят они, подкрадывается резвее, чем они мыслили. И право, как может старость подкрасться к молодости резвее, чем молодость к отрочеству? [319] Ибо, когда годы уже истекли, то — какими бы долгими они не были — неразумной старости не облегчить никаким утешением. И вот, если вы склонны изумляться моей мудрости, то я мудр в том, что следую природе, первейшей руководительнице, как бы божеству, и повинуюсь ей; ведь тяжко поверить, чтобы она, размежевав иные части жизни, могла, как неискусный поэт, презреть сие последним действием. Ведь что-то должно прийти к концу и, подобно ягодам на кустах и земным плодам, вовремя созрев, увянуть и быть готовым упасть. Мудрому надо сие терпеть спокойно. И право, ужели это сопротивление природе не похоже на борьбу гигантов с богами?»

Цицерон писал Корнелию Сципиону: «Уж не полагаешь ли ты, что по обычаю стариков, я намерен похвалиться, — что стал бы брать на себя столь тяжкие труды днем и ночью, во времена, коль бы моей славе суждено было угаснуть вкупе с моей жизнью? И не лучше ли прожить жизнь, наслаждаясь досугом и покоем, где нет места труду и борьбе? Но моя душа отчего-то всегда была в напряжении и устремляла свой взор в грядущее, словно намеревалась обретаться тогда, когда уже уйдет из жизни…»

«Да Цицерон ли это? — подумалось Могуте Лукьяновичу. — Ярослав рассказывает о себе!»

А князь продолжал:

— Для меня старость легка и не только не тягостна, но даже приятна. Коль я заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, то заблуждаюсь я охотно и не алчу, дабы меня лишили сего заблуждения, услаждающего меня, пока я жив. Ежели я, будучи мертв, ничего ощущать не буду, как полагают некие незначащие философы, то я не опасаюсь, что сии философы будут насмехаться над моим заблуждением. Коль нам не суждено стать бессмертными, то для человека все-таки желательно угаснуть в свое время; ведь природа учреждает для жизни, как и для всего остального, меру; старость же — счастливая и завершающая пора жизни. И нельзя гневаться на нее, Могута Лукьянович. Нельзя! Принимай ее, как принимали старость великие и здравомыслящие мужи…

Невзирая на преклонные годы [320] и болезнь (в последнее время его все чаще стала одолевать грудная жаба) [321] Ярослав Владимирович продолжал заниматься государственными и православными делами.

Зимой, после Рождества Христова, он выехал в Вышгород, дабы поклониться в храме Бориса и Глеба мощам святых братьев. Его сопровождал митрополит Илларион. Покидая храм, Ярослав Владимирович вдруг вспомнился свой удивительный сон, когда он нес на Голгофу тяжкий крест, а затем встретился с Богом. Навсегда врезались в память недосказанные слова Господа: «Остаток же дней своих…».