Царь Сиона

— Черт возьми! — воскликнул художник. — Ринальд какой бес овладел тобой? Твои слова похожи на острый, отточенный, звенящий меч.

Ян с сосредоточенным видом поднял к небу указательный палец и глухо пробормотал:

— И цари земные, властители, и все сильные мира сего спрятались в горах и пещерах и взмолились: «Обрушьтесь над нашими головами и схороните нас от глаз Того, Кто восседает на престоле, ибо наступил день Страшного Суда, и кто устоит перед лицом Его?»

Стратнер уснул во время этой беседы. Людгер, напротив, потрясенный пророческим тоном Яна, пришел в возбужденное состояние. Он вскочил с места и, порывисто взяв Анжелу за руку, сказал:

— Пойдем, дитя! — Эта атмосфера раздражает меня. Эти двое господ могут совратить многих с пути и вселить возмущение против императорской власти.

— Позвольте мне проводить вас до вашей гостиницы. — сказал Ринальд, становясь вдруг тихим и кротким.

Ян оставался все еще в прежнем положении, неподвижным. Его взор был обращен вверх и, казалось, застыл в созерцании.

Анжела с каким-то чувством ужаса и гадливости хотела проскользнуть незамеченной: но в эту минуту он очнулся и, не сознавая состояния, из которого только что вышел, сказал любезно и льстиво, обращаясь к девушке:

— Вы спешите уйти, о прекраснейшая из прекрасных, прелестное творение Небесного Отца? Почему не хотите вы украсить вашим присутствием танцы, которые начнутся здесь, как только заблестят огни?

Он протянул к ней руки, но она бросилась в сторону, словно увидела перед собой змею, и поспешила уйти, в сопровождении Ринальда.

— Разве я оскорбил вашу дочь? — обратился Ян холодно к Людгеру.

— Э, полноте, милейший! — ответил художник, не твердо стоявший на ногах. — Девушке Ринальд нравится больше, чем вы — вот и все. А мне ваша голова нравится гораздо больше, чем голова Ринальда. Вы точно удивительный пророк… В лице у вас много чего-то такого… как бы сказать?… Рокового… Да, слово найдено. А завтра я приду писать ваше изображение.

— Когда вам угодно. Мы, простые люди, не можем позволить себе долго праздновать свадьбу. Ремесло предъявляет свои права и в самый медовый месяц. Я к вашим услугам, когда хотите.

Ян проводил художника до порога дома и остановился перед зеркалом в нижнем этаже.

— Роковое лицо! — сказал он сам себе. — Еще бы! Я думаю, ты прав, немецкий пес! За этим лицом скрывается больше, чем думают люди, и никто другой не предназначен произвести великие перемены на земле. Да, придет время, о котором говорят пророки, о котором мечтает юность!

Потом задумчиво и мрачно он прибавил:

— Ни разу еще эти черты не привлекли симпатии чистой девушки, но почему-то слабые и бесстыдные женщины все соблазняются мной… А мне нравится эта вестфальская девушка, но вместо расположения я видел в ней только отвращение. Гм… Если бы они остались в Лейдене, она принадлежала бы мне, назло самому дьяволу. Ни перед чем не остановился бы я… Разве только, если есть у нее такой талисман, что оберегает неприкосновенность дев.

Петер Блуст, приказчик, приблизился к нему: и черты лица Яна, когда он его увидел, мгновенно преобразились. Они приняли серьезное выражение, вместо похотливого.

Качая головой, указал Блуст наверх и сказал:

— Там Вавилон. Зверь вышел из клетки. Они играют и поют, наряжаются в пурпур и багрец и готовятся к танцам. Как допускаешь ты это в своем благочестии?

— Друг мой, каждый пусть творит свою волю. Двери дома жениха должны быть открыты гостям; и хотя бы он презирал сам вино, он должен выжимать виноград для других.

Приказчик глубоко вздохнул.

— Скоро явится Судья, — сказал он.

— Да, брат мой: так сказано в Писании.

— Я пойду домой и буду беседовать с Отцом.

— О, да, да, любезный брат! Мысленно я буду с тобой.

— Жажда спасения души не сильна в этом городе.

— Молись и надейся, брат мой. Дух растет медленно, пока окрепнет.

— Хорошо. Будем молиться и приносить покаяние, брат мой.

— Аминь, любезный брат.

Петер Блуст ушел, а Бокельсон вернулся к прежнему веселому настроению и к бурным желаниям.

Между тем Людгер с Анжелой и Ринальд все еще прогуливались вблизи. Мужчины вели оживленный разговор, а молодая девушка прислушивалась в особенности внимательно к словам Ринальда. Эти слова, казалось, давали ей ключ к входу в тот странный, пестрый мир золотых мечтаний, в котором юноша жил, слепо и с детским простодушием веря в близкое воплощение его на земле.

— Но что же ты делаешь здесь? Что нашел ты в этих голландцах? — спросил с пренебрежением Людгер, наступая на ногу прохожему и не думая извиниться.

— Я буду оплакивать мою несчастную, угнетенную родину в печальных песнях. На родине оставаться я больше не могу. Здесь я ступаю по чужой земле; и только время от времени доносится до меня звон цепей моих братьев. Я думал отправиться в Англию и, может быть, исполню еще это намерение некоторое время спустя. Но здесь живет народ, который составляет отпрыск немецкого народа, выродившийся отпрыск, если хотите, но это родство делает его все-таки дорогим для меня. К тому же здесь, в этих провинциях, зарождается движение, которое скоро, я не сомневаюсь в этом, вырастет и опрокинет все вокруг себя. Источник возрождения Германии в Англии и здесь. Мои соотечественники питают пристрастие ко всему иноземному, быть может, вместе со многим дурным они хоть раз возьмут и хорошее.

— Да, Ринальд, ты прав; эти слова мне по душе, — заметил Людгер. — Чужеземное, нидерландское искусство им дороже всякого отечественного.

— И вот, — продолжал Ринальд, — я живу здесь, как барсук в норе, во время зимней спячки, и мечтаю о том, когда возгорится заря прекрасного будущего. Из Виттенберга раздалось впервые слово, послужившее лозунгом освобождения. Это слово зажгло искру в немецких сердцах, обладающих свойством воспламеняться на смелые подвиги только под влиянием чудесного. Но одного слова мало: это только альфа, первая буква азбуки, начало дела. В конце концов учение Лютера все-таки пахнет рясой: мир ждет, пока распустятся цветы нового учения, прежде чем…

— Да, да, пахнет рясой: знаешь, Ринальд, это прекрасно сказано. Я ничего не имею против доктора, ничего… Я человек без предрассудков и вздорных суеверий: для меня все равно — поляк, индеец или лютеранин. Господь там все это просеет и найдет «своих»… Но доктор все-таки монах и останется им.

— И все-таки, Людгер, он — настоящий сын немецкой земли. Он любит свою родину, и за это я его уважаю. Он говорит смело правду в глаза испанскому императору и римскому папе. О, силы ада! Чужеземцы навязывают нам законы, и эта нация не делает движения, чтобы сбросить с себя это чужое ярмо и выйти из ига. Император, не умеющий говорить по-немецки, держит в своих руках ключи от нашей земли! Священник, бранящий нас десять раз в день на своем языке немецкими дураками и медведями, держит в своих руках ключи от нашего рая! И если бы император скончался, наши благородные выборные права были бы тотчас же проданы, как продают вещи с торгов, за деньги и в обмен на ложную присягу. Да, сами же избиратели, исконные немецкие принцы и герцоги, продают немецкие вольности за деньги и пожалования! Они питают взаимную ненависть друг к другу и враждуют между собой сильнее, чем турки с христианами. В раздоре ищут они спасения, угодливостью приобретают почести. Всюду преследуется всякое проявление свободного духа в молодежи и свобода совести попирается ногами. Религиозная вражда пустила корни везде: в Баварии саксонского лютеранина предают сожжению на костре, а в Саксонии изгоняют, побивают камнями или вешают за католицизм. Помоги нам, Господь, пережить эти тяжелые времена! И вот вам ответ на вопрос, почему я здесь, а не дома: там, где управляет и проповедует меч, где чужеземный суд кровавыми казнями душит ум и совесть народа, там честный человек не может жить.

— А ведь он прав, Анжела, знаешь? Посмотри на него… Ей-ей, это все так и есть, как он говорит. Вечный раздор уничтожает все искусства и ремесла. Кто из немецких князей даст медный грош на то, чтобы поддержать отечественного художника? Мастер Лука [13] — исключение, и это — угодливый льстец по натуре; притом одна ласточка еще не делает весны. А какую пользу можно иметь от всех этих епископов и аббатов, скупящихся даже на восстановление пострадавших от времени картин? В крайнем случае они охотнее платят какому-нибудь чужеземному бездельнику за то, что он изобразит на стенах церквей невозможной краской синие горы или хромых святых и толстых мадонн. Черт возьми! Зло берет меня до того, что я, право, не знаю, не лучше ли было бы уйти вовсе от этого празднования дня рождения нашего пробста?