Кирилл и Мефодий

Слова князя уже облетели город. Глашатаи сообщали о веселии, словно уже договорились с Тангрой о погоде. Борис пересек двор внутренней крепости, вошел в капище. Дверь в южной стене вела к усыпальнице отца. Борис вошел туда, и его обдало сыростью. Мурашки поползли по коже. Он присел на край каменной плиты и мысленно заговорил с усопшим;

«Я пришел, отец».

Тишина как будто отозвалась

«Я ждал тебя...»

«Пришел сказать тебе, что мост готов, но я все еще боюсь ступить на него».

«Неуверенный глаз впустую сеет стрелы...»

«А если дрогнет рука?»

«Тем хуже. Неуверенный глаз и робкая рука — вот где кроется погибель».

«Что ж ты мне посоветуешь?»

«Живые учатся у мертвых только терпению и молчанию, сын...»

Борис встал, провел ладонью по лицу. Совет был неплох. На каменном столбе с надписью плясали отсветы огня. Греческие буквы опоясывали столб: «Один Тангра велик! Один Тангра бессмертен! Все, получившее жизнь от него, должно однажды исчезнуть. Имя того, кто лежит под сим камнем, хан-ювиги Пресиян, сын Звиницы. Простри свою милость над его могилой, укрась его жилище в стране праведных. Он жил и умер твоим человеком...»

Когда он был похоронен, Борис знал и не стал читать дальше. Вновь провел он ладонью по лицу и пошел обратно. Его шаги гулко отозвались в тишине святилища. Одни из жрецов перед входом вышел ему навстречу и быстро завязал узелок в бороде — чтобы зло не постигло князя, чтобы укротить злые силы, идущие за человеком. Странная религия, сложенная из преданий, обогащаемая невежеством, не видящая жизни и ненужная времени. И с этой религией он хочет встать рядом с большими властелинами... Невозможно!

Вне усыпальницы буйствовала жизнь, деревья тянулись к солнцу, ветер резвился, гулял в травах, срывая лепестки цветов. Стая воробьев вдруг слетела с крыши дворца, подняла столбик пыли у ног князя и дружно умчалась, унося с собой веселое щебетание. Стражи смотрели с высоких крепостных стен вдаль — следили за табунами. Конюхи гнали их длинными кнутами и размахивали арканами.

Они ловили коней для скачек.

В этот день князь разрешил нарушить древний закон — седлать коней только во время войны. Он сам нарушил его, обещав дать двадцать необъезженных лошадей из одного табуна. Между стеной и большим земляным валом повара проворно расстилали скатерти, готовясь к общему пиру. Из домов и шатров высыпал веселый народ, неся с собой подушки или треногие табуреты. На самом верху вала слепой годулар пел песню. Борис остановил свиту и прислушался.

Песня была старой, знакомой с детства. Мать проклинает землю, потому что та засыпала след ее сына, проклинает солнце, которое высушило траву, и из-за этого потерялся след ее сына, проклинает облако, так как оно обрушило ливень на землю и залило след ее сына. И может быть, поэтому сын не возвращается домой. Ибо нет его следа, который привел бы его назад к матери... Борис подошел, достал из кожанок мошны на широком поясе византийскую монету и бросил ее в короб годулара. Услышав непривычный звук, годулар вздрогнул, и мелодия сбилась.

Колобар, проводник по дорогам, стал теперь проводником к месту пира; он расталкивал людей и вел знатных к зеленому лугу, уставленному богатейшими яствами, вокруг которых пестрели цветные подушки. Место Бориса было обособлено и возвышалось над остальными. Он поднял первую чашу кумыса — пир начался.

3

Феодора вдруг постарела: все потеряно, она всего лишь тень, никому не нужная и никого не привлекающая. Все искали опоры у ее всемогущего брата Варды, подлинного властелина. Его мир стал миром ее сына — императора. И, увы, не было ложью то, о чем тайно поговаривали: Варда увлек сына на скверный путь. Михаил потерял всякое человеческое достоинство. Слухи, доходившие до Феодоры, отзывались в материнском сердце глубокой болью. Она перестала тревожиться даже за престол. Мать была не в состоянии примириться с тем, что происходило во дворце. Слухи об оргиях в просторных императорских опочивальнях выходили за пределы стен. Молодой император был полностью развращен. Он начал наряжаться, как кокотки из харчевен, в присутствии Варды стоял, словно влюбленная девица, готовая на все, а в голосе его слышались слащавые нотки. Феодора решилась на встречу с Вардой. Два раза Феодора посылала слуг с приглашением посетить ее, два раза Варда отказывал без объяснений.

И Феодора, подавив гнев, пошла к нему сама. Сначала он не хотел ее принять, но, поняв, что она не уйдет, велел впустить. Феодора намеревалась припомнить ему кое-что и ясно показать пропасть между их положением в обществе, но его презрительно-холодное поведение вернуло ее на землю. Теперь она надеялась хотя бы устрашить его упреками, горькими слезами, однако и от этого пришлось отказаться. Варда принял ее, полулежа на пестром диване, в сарацинском халате, в шлепанцах на босу ногу. Когда Феодора вошла, он отложил сочинение Аристотеля и, не меняя положения тела, вопрошающе поднял брови. Она хорошо знала грубость, нахальство и бесцеремонность брата, но так обращались с ней впервые в жизни. Даже ее муж не разрешал себе таких вольностей в ее присутствия. Императрица чуть было не повернула назад, но горе, которое привело ее сюда, было сильнее. Она скользнула взглядом по его волосатым ногам, видневшимся из-под халата, и процедила сквозь зубы:

— Не ценишь достоинства императрицы — уважай хоть свою сестру!

Это вступление, казалось ей, должно было смутить его, но Варда отнесся к нему, как к жужжанию ничтожной мушки, летающей по комнате. Он приподнял ногу, похлопал по парчовому шлепанцу и ничего не ответил. Это движение было столь обидным, что императрица вспыхнула. Ее рука в тяжелых перстнях гневно сжалась, ногти впились в ладонь. Мгновение, и Феодора почти готова была с визгом броситься на этого варвара, позволяющего себе так унижать ее, но сказалась привычка владеть собой — императрица стиснула зубы и отвела взгляд от отвратительного парчового шлепанца. Только одна яростная слеза повисла на ее длинных ресницах, Феодора стряхнула ее и голосом, не предвещавшим ничего хорошего, сказала:

— Не боишься всевышнего?..

По-видимому, этот вопрос дошел до ленивого сознания Варды. Он сел и, вперив в нее тяжелый взгляд больших глаз, которые казались еще больше от теней под ними, спросил:

— Ты что, поучать пришла?

— Что со стеной, что с тобой говорить, — сказала Феодора, пренебрежительно поджав губы, — Другое интересует меня, и ты знаешь, что...

— Я не привык гадать.

— Знаю! Знаю!.. Гадать-то не умеешь, но блудить — такого второго поискать!

— И ты будешь меня судить за это? — спросил он, взглядом указав на свой пах.

Императрица, покраснев, попятилась к двери и оперлась рукой о стену.

— О сыне моем хоть подумай...

— Твой сын уже не маленький, — возразил Варда и снова улегся на диване. — Каждый сам себе выбирает удовольствия. Иди спроси, плохо ли ему.

Этот наглый ответ просто раздавил Феодору. Машинально нащупав дверь, она вышла. Пока спускалась по лестнице, ярость растаяла, и внутри осталась пустота, одна пустота. Значит, правдой были слухи о сыне, а она так надеялась, что они не подтвердятся! Чудовище, которым оказался родной брат, даже не трудилось прикрыть свое преступление какой-нибудь удобной ложью. Михаил, ее надежда, единственный сын, потерян безвозвратно, пал так низко, что спасти его невозможно. И в его руках находится судьба империи! Феодора не простит брату этого унижения и подлости. Покачиваясь в своей богатой коляске, она молчала всю обратную дорогу, стиснув зубы, нахмурив брови, с лицом, белым от ярости... Нет, никогда не простит! И если удастся дело, задуманное с Феоктистом, горе Варде! Она велит тогда вывести его на центральную площадь и резать на куски — пусть он тоже сын ее матери, пусть одна и та же грудь когда-то вскормила их! Жизнь уже бесповоротно разделила их, ничто более их не связывало. Он отнял у нее империю, отнял сына, лишил чувства собственного достоинства, унизил ее. Разве это брат?! Такого брата она рада бы повесить или завязать в мешок и — в воду Золотого Рога. И после того, как он захлебнется, надо петь гимны от радости, что не только себя, но и народ свой избавила она от этого исчадия ада.