Над Кубанью зори полыхают

— Ты погляди, сват, на нашу кикимору! Сижу вот и думаю: и куда мои глаза глядели, когда я Миколку женил. Ведь ни кожи, ни рожи — одни толстые губы да язык вострый. Ох–ох–ох. — Он вздохнул. — Полусапожки шестирублевые вдребезги разбила, язви её мать!

А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:

Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.

Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:

— Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!

— Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.

В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.

Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:

— Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..

Дед Митькии успокаивал внука:

— Казак ты будешь боевой — весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!

Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.

А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.

Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили — вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых — жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!

Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.

На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:

Песню подхватила невестина родня:

«Выкуренная» родня с песнями и смехом разъехалась по домам. Затихло в доме Заводновых.

Трудно смирялась Нюра со своею судьбою. Л Митька повеселел — глядел и не мог наглядеться на молодую красавицу жену.

Свекор шутя наказывал:

— Ну, дорогая невестушка Анна Константиновна, порадуй нас старичков внучком–наследничком. Будем, будем ждать!

Все как будто входило в обычную, размеченную казачьими обычаями колею.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В гот же зимний мясоед ещё одну свадьбу сыграли на Козюлиной балке. Атаман станицы Евсей Иванович Колесников женил своего старшего сына Василия, сосватав у косого Кобелева его дочь Дашку.

Удивила многих эта свадьба. И ребята и девки Козюлиной балки были уверены, что до службы Васька не женится. Старший атаманский сын, вечно занятый по хозяйству, редко появлялся на улице. Девчата за глаза дразнили его «зазнаем» и «стоялым жеребцом». Васька дожил уже до двадцати лет, а ни разу не обнял никакую девку, ни перстень с неё не снял, даже невзначай не вырвал ни у одной платочек из рук. Уж как за ним увивалась Аксютка Матушкина, и без толку. Она на батистовом платочке голубыми и розовыми шёлковыми нитками старательно вышила: «Люблю сердечно, дарю навечно». Будто нечаянно уронила как‑то этот платок Ваське на колени. А атаманский сынок отбросил щелчком платок и проговорил:

— Заблудился твой платок, Аксютка! Нам такое не мелится!

Кругом тогда грохнули от смеха. А обиженная Аксютка всплеснула руками:

— Ох, грех тяжкий! Хотела парню подарить платочек, а он попал в жернова к мирошнику.

После этого Ваську все стали звать Мирошником. Кличка оказалась меткой: Василий действительно ми–рошничал на отцовском ветряке. Атаман не доверял по мол муки батраку.

Евсей Иванович Колесников во второй раз на три года прошёл в атаманы, хоть и не был большим богатеем. Ветряная мельница помогала ему, собирала немало голосов среди казачьей бедноты. Стоял ветряк на кургане у самого шляха, что связывал станицу с хуторами. Везли туда молоть главным образом фуражное зерно — ячмень, овёс. Но бывало, что притащится и фура с пшеницей. Это кто‑нибудь из бедных, из многодетных обычно, чтобы дотянуть до нового урожая, вёз помолоть пшеницу на размол. В таких случаях Василий отмер за помол не брал, говоря:

— Евсей Иванович за помол не приказывал с вас брать. Ешьте на здоровье.

Давно уже старший атаманов сын проклинал свою каторжную работу на ветряке. Здесь, по его выражению, пропадом пропадала молодая жизнь. А уже тогда ему запала в сердце шустрая Дашка Кобелева. Но побыть с ней, поговорить было недосуг. Дашку обхаживал младший брат Василия — Алешка. То на выгоне с ней повстречается, то на лугу за речкой, куда Дашка гоняла гусей. Вечерами на улице, стоя рядком, песни заводили. Василий стал недобро поглядывать на брата.

А после свадьбы Митьки Заводнова как‑то за обедом старший заявил отцу, косо взглянув на Алешку:

— Может, посватаемся за Дашку Кобелеву? А то заберут меня на службу и плакать по мне некому будет.

Это заявление как громом поразило Алешку и страшно удивило родителей. Отец даже ложку до рта не донёс. Потом пригладил свои сивые усы и недоверчиво спросил:

— Неужто и впрямь жениться надумал?

Васька смущённо кивнул головой. Мать от печи подала свой совет:

— А што же, Дашка красивая, да и роду хорошего. Он, косой Кобелев, Василий Васильевич‑то, хитрый казак да богатый. А Дашка вся в мать: покладистая и работящая. Валяй, Василий! Только спервоначалу с ней поговори. Может, противиться станет, так мы другую подберём. В станице девок на выданье хоть пруд пруди. Невесту атаманову сыну нетрудно подобрать!

Алешка обрадовался:

— Да она за Ваську сроду не пойдёт! И, ухмыльнувшись, зло прибавил: — Нужен ты ей, как прошлогодний снег. Мирошник, в женихи лезет!

Мать половником стукнула Алешку по лбу:

— А тебе што? С Дашкой расстаться жалко? Подрастешь, другую девку найдёшь. А Ваське в самом деле пора жениться. Не бобылём же ему на службу снаряжаться.

Отец молчал, поглаживал бороду и с ухмылкой поглядывал то на Василия, то на Алешку. Василий поднялся, пригрозил:

— Я тебе, Алешка, за мирошника хребет наломаю. Ты мне ещё попадёшься! А Дашка надысь мне намёк сама дала, чтоб сватов засылали.