Патриарх Никон

Наконец получена весть о полонении донскими казаками самого Стеньки и о том, что он уж на пути в Москву.

6 июня 1671 года в Москве было зрелище, невиданное ею со времени казни боярина Шеина: готовилось исполнение приговора о четвертовании Стеньки Разина.

Царь и двор отсутствовали: они находились в загородных дворцах.

С самого раннего утра Лобное место было уже занято народом и войсками; а в девять часов показалась повозка, на которой сидел преступник и заплечный мастер. Стенька был спокоен и кланялся по обе стороны с такою важностью, как будто это было торжественное шествие для его прославления: он шёл положить голову за овцы.

Народ был безмолвен и мрачен.

Когда взвели преступника на помост, он поцеловал крест, который подал ему священник, и поклонился во все четыре стороны. Он хотел говорить, но барабаны ударили и заглушили его голос.

Стенька снова поклонился народу, подошёл к плахе и положил на неё правую руку — палач её отсёк. Без всяких криков Стенька положил на то же место другую руку — её тоже отсекли. Потом его схватили, отсекли ему ноги, а там уж положили на плаху и отрубили голову.

Затем, когда палач схватил голову за волосы, показал народу и дал ей оплеуху, громкий крик негодования и угрозы народа были ему ответом.

Гроб, в который положено было тело, провожала до кладбища огромная масса народа, а палача осаждали, чтобы он продал части одежды казнённого. Самое дерево, на котором казнён Стенька, кусочками разобрано, как какая-нибудь святыня.

Зато государство успокоилось: крестьянский мятеж потушен, и бояре получили возможность окончательно закрепостить народ. Стенька Разин, однако же, дал им урок: они сделались со своими холопами человечнее.

Алексей же Михайлович с прекращением смуты совершенно изменился: он повеселел, и подвижная и игривая Наталья Кирилловна вместе с Матвеевым начали занимать царя светским пением, музыкою и готовили комедийные действия.

Матвеев из своей дворни образовал целый оркестр трубачей, накрачей, сурначей, литаврщиков и набатчиков и увеселял царя, а органисты играли на органах разные народные песни.

В селе же Преображенском строились комедийные хоромы, т.е. театр, где должна была быть поставлена 17 февраля 1672 года драма «Есфирь» под руководством режиссёра Яна Готфрида Грегора.

Жилось, таким образом, весело при дворе.

Что же делал в это время святейший старец?..

Более трёх лет сидел он в полном заточении. Маленькая келья его, в одно окошечко, через которое едва-едва проникал свет, не давала ему возможности ни пройтись, ни достаточно иметь воздуха. Летом в этом застенке было душно и жарко, а зимою из трещин печки выходило столько дыму, что нередко Никон задыхался.

Единственное движение, какое ему разрешалось делать, это ходить в трапезную, где он ел из общего котла со всеми служителями монастыря. Сделался у него скорбут и цинга, да десны опухли так что он ничего есть не мог; ноги от отёка распухли, глаза от дыма сильно страдали, так что старец начал плохо видеть, и ему показалось даже, что у него сделались бельма.

Никого к нему не пускали, и он три года никого не видел, ни с кем не говорил; продавать или покупать что-либо ему воспрещено было.

Крест от него отобрали, и на нём не было его уже четвёртый год. Одежда и обувь на нём изодрались, и в некоторых местах виднелось голое тело, так что в последний год ему стыдно было посещать трапезную.

Тоскуя в одиночном заключении, не имея ни книг, ни бумаги, ни чернил, чтобы развлечься, изнывая от отсутствия воздуха и движения и от разобщения с целым миром, он и молился, и плакал, но нередко он приходил в ярость, — и тогда гремели проклятия. Но вот однажды он проснулся и почувствовал, что левая рука у него без движения — с ним сделался удар.

С этого времени ему начали являться видения: то ему казалось какая-то чёрная птица к нему летает, то демоны не давали ему спать и тащили с него одеяло или били его, то бесы, в виде кирилловских монахов, являлись к нему, грозя всякими злобами, — то показывались они в виде чудовищных зверей, то птицами какими-то чудными, гигантскими [125].

Никон явно шёл к полному сумасшествию... Сделалось ли жаль старца тюремщику, или же он получил из Москвы приказание, но к Рождеству 1671 года он дал Никону перья, бумагу и чернила, чтобы тот написал царю письмо.

В письме этом Никон описывал всё, что с ним происходило в Ферапонтовом монастыре: потом рассказал о болезнях своих и недостатках и в конце просил дать кого-нибудь ему в услужение: «Ослаби ми мало да почию, преже даже не отьиду, прошу еже жити ми в дому Господне, во вся дни живота моего».

Получив это письмо, государь зашёл к Наталье Кирилловне и прочитал ей.

Наталья Кирилловна прослезилась и сказала:

   — Если Никон опасен, так окружить монастырь солдатами аль стрельцами, но зачем лишать его возлуха и движения? Три года заточения! — это ужасно... И позор для нас, что он ободран и оборван...

   — Что же, по-твоему, Наташа?

   — А то, что пошли к нему Родиона Лопухина — это бравый и правдивый человек. Он узнает всё на месте и устроит старца. Не знаю, отчего не допускать к нему людей? Покуда Стенька Разин был в поле и воровал — иное дело. Теперь он казнён, восточные области умиротворены и нет никакой опасности. Почто держать старца взаперти? Чтобы проклинал тебя, меня, да...

Она покраснела.

   — Будущего младенца, — докончил царь, обнимая и целуя её.

   — Да, я сегодня его почувствовала, — зарделась царица. — Коль родится мальчик, то как наречём?

   — Нареку Петром: пущай, как митрополит Пётр, будет разумен и управляет царством, как тот паствою.

   — Аминь, — произнесла набожно царица.

Перед отъездом в Ферапонтов монастырь она дала Лопухину подробное наставление: как говорить со старцем, как успокоить его, — и поручила ему одеть его и обеспечить его содержание.

Приехал Лопухин, дал ему свободу ходить по монастырю, одел его, распорядился, чтобы Кирилловский соседний монастырь доставляет ему всё необходимое по расписанию и уехал, получив от него благословение царю и царице, и будущему младенцу.

На радостях, что у него от Наташи будет, быть может, новый наследник и что с собинным другом он примирился, царь Алексей по возвращении Лопухина из Ферапонтова монастыря устраивал праздник за праздником: и на Москве-реке был бой медведей, и в селе Преображенском, в оконченных Преображенских комедийных хоромах, готовился спектакль.

Наслышались и царь, и царица от Лихачёва, видевшего во Флоренции бал и балет, так много, что им хотелось и у себя завести театр или комедийное действие.

Наконец 17 февраля должна была быть поставлена драма «Есфирь».

В этой драме было много намёков на клевету, которую выпустили против Натальи Кирилловны и Матвеева, и на судьбу Нащокина, — тот, по правде, и в действительности имел сходство не только с Аманом, но с его падением.

Да и себя оправдывала Наталья Кирилловна, так как тенденция библейской Есфири та, что первая жена Артаксеркса получила от него развод за то, что не хотела снимать покрывала, и люба ему сделалась Есфирь именно за то, что она ходила без покрывала. Это должно было напомнить царю упрямство в тереме Беляевой и уступчивость её, Натальи Кирилловны.

С трепетом в сердце Наталья Кирилловна явилась в театр, в закрытую ложу, где она с царевнами должна была смотреть комедийное действие сквозь отверстия, которые были между обтянутыми красным сукном досками, закрывавшими ложу со стороны зрителей. Царь поместился в кресле перед сценою, а придворные за ним. Музыка играла, как и теперь, перед сценою.

Царю не было известно содержание драмы, а только рассказ библейской книги Есфири.

С большим вниманием и интересом следил он за ходом драмы и по её окончании вошёл в ложу царицы и, обняв её, сказал:

   — Благодарю тебя и Матвеева, что отгадали мои чувства и мысли. Ты истая Есфирь, а он истый Мардохей... Я же считаю себя счастливым, что мне выпала завидная доля Артаксеркса.